Эмансипированные женщины

Теперь Мадзя вспомнила, как они спорили в октябре, в присутствии Эленки.

— Ах! — воскликнула она изменившимся голосом. — Так вы поэтому разговаривали со мной о своей матери? Это остроумно, но… не знаю, благородно ли…

Мадзя не могла удержаться, и по лицу ее покатились слезы.

Она хотела уйти, но пан Казимеж загородил ей дорогу.

— Панна Магдалена, — с улыбкой сказал он, — ради бога, не сердитесь на меня! Разве в моем поступке не чувствуется юмор висельника, шутка человека, который впал в отчаяние? Я не могу объяснить вам, что со мною творится. Я боюсь, что с мамой или с Элей случится какая-то катастрофа, и я так несчастен, что смеюсь уже над самим собою. Ведь вы простите меня, правда? Я вас считаю своей второй сестрой, вы лучше и умнее моей родной сестры… А братья, знаете, любят иногда приставать к сестрам… Ну, вы не сердитесь? Вы пожалеете меня хоть немножко? Забудете о моем безумстве? Да?..

— Да, — прошептала Мадзя.

Он снова схватил ее руку, но Мадзя вырвалась и убежала.

Пан Казимеж остался один посреди комнаты.

«Девочка с темпераментом, — подумал он, прижав палец к губам. — Странный народ эти девчонки. У каждой шельмочки своя повадка! Жаль, что надо уезжать… Ну, да ведь не навечно».

Мадзя побежала в дортуар, спряталась за ширмой и весь вечер пролежала, зарывшись лицом в подушки. Когда пришли ученицы и стали допытываться, что с нею, лицо у Мадзи пылало, глаза горели, она жаловалась на сильную головную боль. Девушка не понимала, что с нею творится: она была оскорблена, смущена, но счастлива.

На следующий день, в воскресенье, в первом часу дня, панна Говард предложила Мадзе прогуляться на выставку. Однако, когда они вышли на улицу, панна Клара сказала:

— Вы думаете, мы в самом деле идем на выставку?

— А куда же? — со страхом спросила Мадзя, боясь услышать имя пана Казимежа.

— Мы идем к Малиновской, — заявила панна Говард. — Надо раз навсегда с этим покончить! Вчера на совете я окончательно убедилась, что у пани Ляттер нет уже ни планов, ни энергии. Она производит впечатление человека сломленного. Я должна спасти ее.

Панна Малиновская жила с матерью в районе Маршалковской и занимала три комнаты на четвертом этаже. Мать вела хозяйство, а дочь по целым дням давала ученицам дома уроки.

Когда панна Говард и Мадзя вошли к ней в комнату, панна Малиновская сидела за проверкой упражнений. Она прервала работу и поздоровалась с Мадзей без представлений, крепко пожав ей руку.

Панна Малиновская была худая тридцатилетняя блондинка, с красивыми глазами, гладко причесанная, прилично, но без особого вкуса одетая. Голос у нее был мягкий, лицо спокойное, с тем выражением непреклонности, которое появлялось порой на лице пани Ляттер. У Мадзи тотчас сложилась теория, что всякая начальница пансиона должна обладать непреклонным характером и взгляд у нее должен быть внушительным. Сама она не отличалась ни непреклонностью, ни внушительностью и поэтому не могла мечтать о том, чтобы открыть пансион.

Когда панна Малиновская предложила гостям присесть, панна Говард произнесла менее решительно, чем обычно:

— Мы пришли к вам как депутатки…

Панна Малиновская молча кивнула головой.

— И хотим попросить вас окончательно решить вопрос о том…

— Чтобы стать сотоварищем пани Ляттер? — прервала ее панна Малиновская. — Я уже решила. Я не пойду на это.

Панна Говард была неприятно удивлена.

— Не можете ли вы объяснить нам почему? Правда, мы не имеем права… — проговорила она еще менее решительно.

— Что ж, хотя несколько странно, что с этим предложением ко мне не обратилась лично пани Ляттер.

— Мы хотели подготовить почву для соглашения, — прервала ее панна Говард.

— Почва уже есть, — возразила панна Малиновская. — Как вам известно, полгода назад я была готова стать сотоварищем пани Ляттер. Она этого не пожелала. А сегодня ваше предложение не представляет для меня интереса.

— Пани Ляттер человек с большим опытом, — заметила, краснея, панна Говард.

— А как она добра! — прибавила Мадзя.

— У нее определенное реноме, — с жаром подхватила панна Говард.

Панна Малиновская слегка пожала плечами.

— Придется мне, видно, — произнесла она, — рассказать вам то, о чем я должна была бы молчать. Так вот, невзирая на все ваши уверения, что пани Ляттер хороший и опытный человек, с прекрасным реноме, а я новичок на педагогическом поприще, я не могу стать ее сотоварищем. Роль пани Ляттер кончилась, она женщина не нынешнего века.

Мадзя заерзала на стуле и, сверкая глазами, сказала:

— Пани Ляттер работает уже много лет.

Панна Малиновская холодно на нее посмотрела.

— А вы, сударыня, разве не работаете? — спросила она. — И, однако же, сколько вы зарабатываете?

Мадзю так смутил этот вопрос, что она, как ученица, которую вызвал учитель, поднялась со стула и проговорила:

— Пятнадцать рублей в месяц, квартира, стол и выходные часы три раза в неделю.

Панна Говард пожала плечами.

— Вот видите, сударыня, — произнесла панна Малиновская, — как вознаграждается в наш век женский труд. Мы можем вести лишь скромный образ жизни, не имеем права мечтать о том, чтобы составить себе состояние, и ни под каким видом не можем иметь детей, ибо… кто же выкормит и воспитает их?

— Общество! — вмешалась панна Говард.

— А вот пани Ляттер, — продолжала панна Малиновская, — придерживается совершенно других взглядов. Дом у нее на широкую ногу, работает она одна, а тратит за пятерых, а может, и за десятерых обыкновенных тружениц. Мало того: своих детей пани Ляттер воспитала барчуками…

— Она ведь для них и работает, — прошептала Мадзя.

— Вы ошибаетесь, сударыня, — прервала ее панна Малиновская, — она уже не работает, она уже не может работать. В смертельном страхе она только помышляет о завтрашнем дне, чувствуя, что завтрашний день не для нее. Она видит, что капитал, который она вложила в воспитание детей, загублен зря. Ведь дети не только не помогают ей, не только проматывают ее деньги, не только разрушают ее будущее, но и сами не могут устроить свою жизнь.

— Вы говорите ужасные вещи, — прервала ее Мадзя.

Панна Малиновская удивилась.

— Но ведь это не я — весь город говорит, — возразила она, глядя на панну Говард. — Вот и панна Говард свидетель. От себя же я только прибавлю, что за свой труд я получала бы пятьсот — шестьсот рублей в год, а потому не могу стать сотоварищем женщины, которой нужны тысячи. Правда, у меня есть небольшой капитал, но проценты от него, если пансион даст их, принадлежали бы моей матери.

— Мы ничего не можем требовать от вас, — сказала смущенно панна Говард.

— Да я и не говорю о требованиях, я только объясняю вам, как обстоит дело, чтобы не быть превратно понятой и чтобы впоследствии меня не судили слишком строго, — снова возразила панна Малиновская. — Я нахожусь в щекотливом положении, ведь пани Ляттер может все потерять, а я до некоторой степени вовлечена в ее дела и вынуждена буду купить у нее пансион. К тому же пансион запущен, нужны большие перемены, в том числе и в личном составе.

Мадзя была вне себя от негодования, панна Говард то бледнела, то краснела, насколько это было возможно при ее вечно розовом лице.