Эмансипированные женщины

Это зрелище бедности невыносимо терзало пани Ляттер. Она сравнила себя с матерью семейства, как и она, лишенной крова, но гораздо более счастливой. И только теперь она ощутила во всей полноте страшную правду, что бедность может приносить страдания, а одиночество калечит душу!

«У нее дети и муж, — думала она, глядя на женщину. — У нее есть человек, который ей помогает, у нее ребятишки, с которыми она может забыть о себе. Даже эта девочка уже помогает ей. Что бы их ни ждало, пусть даже смерть, в последнюю минуту они могут пожать друг другу руки, могут проститься взглядами… А кто бы простился со мною, если бы вдруг поезд сошел с рельсов?..»

Ей вспомнился тот день, когда она впервые выпила вина, чтобы успокоиться, и тот сон, который после этого ей приснился. Снилось ей, что она, как и сегодня, одна на улице, как и сегодня, без гроша в кармане, но, как сегодня, совершенно счастлива, потому что избавилась от пансиона. А когда в беде ею овладела радость при мысли, что она свободна, свободна от хозяйки, учениц, классных дам и учителей, Казик и Эленка преградили ей путь и пытались уговорить ее вернуться в пансион!..

Тогда, в том сне, она впервые ощутила недовольство своими детьми. Но в эту минуту, на жесткой вокзальной скамье, в сердце ее кипели горшие чувства. Она поглядела на бедную, бездомную, но окруженную детьми мать, и ей пришло в голову, что она так же бедна и бездомна, но нет около нее детей. И что в эту самую минуту Эленка, быть может, катается в избранном обществе по венецианским каналам, а Казик, быть может, где-то подделывает на векселе подпись матери. Они развлекаются там, а она страдает, страдает, как целый ад грешников на вечном огне…

— Отродье! — прошептала она. — А впрочем, так мне и надо, сама воспитала…

И в сердце она ощутила ненависть.

Раздался звонок: пассажиры стали толпиться у выхода. Пани Ляттер опустила вуаль и, схватив саквояж, крадучись прошла в вагон третьего класса.

Она помнила еще, что после бесконечных звонков и свистков поезд тронулся. Промелькнули фонари, проплыл ряд вагонов… и все…

Однако через минуту, как ей показалось, ее разбудили и попросили предъявить билет.

— У меня билет до Малкини, — ответила она.

— В том-то и дело, пани, отдайте билет, мы уже миновали Зеленец.

Пани Ляттер пожала плечами и, ничего не понимая, отдала билет, а когда ее оставили в покое, впала в летаргию.

Однако через минуту ее снова кто-то спросил:

— У вас был билет до Малкини?

— Да.

— Почему же вы не сошли?

— Да ведь мы только что выехали из Варшавы! — воскликнула она с изумлением.

В вагоне засмеялись. Пришел один кондуктор, затем другой, они стали совещаться. В конце концов они попросили пани Ляттер доплатить тридцать копеек и высадиться в Чижеве.

Она снова впала в летаргию, и снова ее разбудили. Кто-то взял ее за руку и вывел из вагона, кто-то подал саквояж, кажется, тот самый человек, который ехал с семьей в Гродно. Затем захлопнулись двери, раздались звонки и свистки, и — поезд медленно отошел от станции. Пани Ляттер осталась среди ночи одна на перроне. При свете фонаря она увидела под стеной скамью и села, не думая о том, где она и что с нею творится.

Уже рассвело, когда озябшая пани Ляттер очнулась. Перед нею стоял какой-то еврей и толковал, что у него подвода, спрашивал, куда ей надо ехать. Пани Ляттер почудилось, что это переодетый Фишман, она вскочила со скамьи и, сжав кулаки, закричала:

— Что вы меня преследуете? Я не хочу, я подписала!..

Возница рассердился и повысил голос. К счастью, вмешался какой-то станционный служащий и, услышав, что пани Ляттер хочет ехать к Мельницкому, сказал:

— Ну, и крюк же вы сделали! Из Малкини гораздо ближе. Впрочем, здесь мужик оттуда, он вас довезет.

На перрон привели крестьянина, который за десять злотых согласился отвезти пани Ляттер к самому Бугу — к парому.

— А на паром сядете, — толковал крестьянин, — вот вы и у пана Мельницкого; усадьба-то на том берегу у самой воды.

— Вы, может, знаете пана Мельницкого? — спросила пани Ляттер.

— Как не знать, знаю! Пока не было своей земли, ходил на заработки и к пану Мельницкому. Шляхтич он ничего, только горяч. Ему дать в морду мужику все едино, что чарку водки выпить. Известно, порох, но справедлив.

— Ну так едем! — сказала пани Ляттер, чувствуя, что ею овладевает безумное желание поскорее увидеть Мельницкого.

«Если бы он теперь умер, я бы покончила с собой или сошла с ума…»

Скорее, скорей туда, там покой, здоровье, быть может, сама жизнь!

Крестьянин флегматически свернул мешок с овсом и запряг лошадей. Сидеть на телеге было неудобно, трясло, снопок соломы выскальзывал из-под пани Ляттер, но она не обращала на это внимания. Держась за телегу, она глазами следила мглу, из которой должен был выплыть дом Мельницкого — и спасение.

Скорее! Скорей!

В Мельницком для пани Ляттер сосредоточилась теперь вся жизнь. Разве это не он сказал: «Бросайте с каникул пансион… дочку отдадим замуж, а сын возьмется за работу». Разве не он объявил о своей готовности вести дело о разводе, если она согласится выйти за него замуж?.. И разве не он говорил: «Помните, сударыня, что у вас есть свой дом. Вы обидели бы старика, если бы не полагались на меня, как на каменную гору…» Или последние его слова: «Я могу поклясться, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову!»

Итак, она не бесприютная странница, не сирота, у нее есть человек, на которого она может положиться… Этот дом и этот человек — вон-вон там, недалеко отсюда! Через час, а может, и раньше она войдет в его дом, станет перед своим единственным верным, единственным честным другом и скажет ему:

«Я все потеряла и теперь стучусь в вашу дверь».

А он:

«Теряйте поскорей! Когда бы вы ни приехали, днем ли, ночью ли, вы всегда найдете кров!»

— Мой кров… мой дом! — крикнула пани Ляттер так громко, что возница оглянулся.

«А что я ему тогда скажу? — подумала она. — Скажу ему вот что: дайте мне угол, где бы я могла проспать сутки, двое суток, неделю, я чувствую, что схожу с ума!»

Внезапно телега остановилась на перепутье, где тракт пересекала проселочная дорога. На проселке показалась коляска, запряженная парой отличных каштанок, а в коляске толстый господин, закутанный в бурку, с капюшоном на голове. Толстый господин, видно, дремал; лицо его нельзя было разглядеть.

Кучер в желтом кафтане хлопнул кнутом, кони промчались, как вихрь, и повернули на тракт в сторону железнодорожной станции, откуда ехала пани Ляттер.

— Что это вы остановились? — нетерпеливо спросила она у крестьянина.

— Я думал, это пан Мельницкий проехал, — ответил крестьянин.

— Мельницкий? Стойте!

— Нет, это, верно, не он, — сказал крестьянин, подумав. — Он бы на станцию не проселком ехал, а по той дороге, по которой мы сейчас едем.

Он стегнул своих лошаденок, и телега покатила дальше. Через четверть часа они поднялись на холм, откуда был виден Буг.

— Вот где живет Мельницкий, — показал крестьянин кнутом.