Эмигранты
Шрифт:
Поправее расщепленной сосны заколебалась ветка. «Вот он!» Товарищ Иванов лег грудью на бруствер, выстрелил… Второй патрон заело. Захрустел зубами… тотчас там за веткой чем-то замахали – и срывающийся от страха нерусский голос проговорил по-русски:
– Товарищи, не стреляйте, свой, свой!..
Ближайший пост ответил гулко, и сейчас же по всему лесу застегали винтовки.
А тот все вскрикивал: «Товарищи, не надо!..» Иванов вывел тактическое заключение, что, по-видимому, тут – один человек, угробить его никогда не поздно, а лучше взять живьем и допросить. Надрывая горло, Иванов заорал в сторону веток за расщепленной
– Выходи на открытое, эй!
Ветки заворошились, и из-за хвои поднялся длинный человек, вздел руки над головой, в стеклах его очков блеснул красный закат. Высоко поднимая ноги, зашагал к окопу. Но Иванов опять бешено:
– Не подходи ближе десяти шагов… Устав не знаешь, сволочь! Бросай оружие…
– У меня нет оружия, товарищ…
– Как нет оружия! Не шевелись…
Иванов влез на бруствер, поедая глазами длинного человека в хорошей буржуазной одежде – короткие штаны в клетку, чулки; морда, конечно, трясется со страха, а рот растянул до ушей… Шутить хочешь? Мы покажем шутки!.. Держа винтовку на изготовку, Иванов подошел к нему:
– Покажь карманы…
Левой рукой ощупал, – ничего подозрительного нет. Платок, спички, коробка папирос…
– Товарищ, пожалуйста, возьмите папиросу…
– Что такое? Подкупать, – это знаешь? Положь барахло в карман… Опусти руки. Кто такой?
– Я шведский ученый… Я иду в Петроград, хочу работать с вами… Мое имя – Карл Бистрем.
– Ты один?
– Один, один.
Иванов в высшей степени подозрительно оглядывал лицо и одежду человека:
– Документы есть?
– Вот, пожалуйста…
– Ладно… Иди впереди меня… – Дойдя с ним до окопа, Иванов стал кричать ближайшему постовому: – Эй, товарищ Емельянов!.. Шпиона поймал. Звони в штаб… (И – Бистрему уже спокойно.) Обожди тут. Придет разводящий, отведет тебя в штаб, там выясним… За переход границы – ты должен знать, что полагается.
– Товарищ, но я же не мог легально.
– Ладно, выясним… Как же белофинны тебя пропустили?
– О, я два дня скрывался в лесу… Я очень голоден, товарищ…
На это Иванов только усмехнулся недобро. Бистрем с возраставшей тревогой глядел на первого встреченного им большевика, – продранное под мышками черное пальто, подпоясанное патронташем, зеленый армейский картузишко с полуоторванным козырьком, босой, среднего роста, невзрачный, ввалившиеся, давно не бритые щеки, голодные скулы и чужие, не знающие жалости, умные глаза.
И вдруг Бистрем понял, что этот человек ничем человеческим с ним не связан. Он из другого мира. Что, перебежав границу Северной коммуны, он еще не попал туда… Что недостаточно поверить в революцию, предпочесть старому порядку этот неведомый мир (такой романтический, такой грозно трагический издали из бистремовской мансарды на Клара Кирка-гатан), но нужно что-то понять простое, совершенно ясное и простое, опрокидывающее внутри себя весь старый мир во имя неизбежного, совершенно нового. И тогда он увидит человеческий ответный взгляд в глазах этого невзрачного и голодного рабочего, чьи негнущиеся руки лежат – ладонь на ладони – на дуле винтовки.
Бистрем холодел от волнения. Стояли молча: Бистрем – засунув руки глубоко в карманы спортивных штанов, Иванов – терпеливо поджидая разводящего. Негромко, будто отвечая на мысли, Иванов сказал:
– Хоть ты не сопротивлялся и взят без оружия, но твое положение отчаянное, прямо
говорю…– У меня с собой письма, рекомендации…
– Да что же письма… От тебя на версту буржуем несет… Кто тебя знает, кто ты такой… Возиться, знаешь, теперь не время, каждый человек опасен.
– Товарищ, разве вы не можете представить, что в буржуазной Европе есть вам сочувствующие, которые хотят бороться вместе с вами?…
Иванов ответил не сразу, предостерегающе:
– Хочешь меня уговорить, чтобы я тебя отпустил, да?
– Товарищ!.. (Бистрем сказал с искренней горячностью.) Я не хочу от вас бежать… Я сам прибежал к вам…
– Это и подозрительно… И опять тебе здесь нечего делать… У нас война со всем миром…
Помолчали. Мрачнеющий закат лежал на море в конце просеки. В лесу было уже совсем темно. Из-под откоса, куда спускался окоп, слышалось дыхание идущих по песку людей. Товарищ Иванов вздохнул: идут. Поднял винтовку – ложем под рваную подмышку.
– Конечно, есть среди вас совестливые, не все же огулом белобандиты, – сказал он примирительно. – Посмотреть, что ли, захотел, как мы без вас справляемся? Так, что ли? – Он поднял глаза, и они сузились насмешкой. – Не понравится тебе… Работа у нас черная, тяжелая… Это, брат ты мой, революция, не как в книжках… Читать ее трудно…
Подошли трое, в пиджаках, в куртках, перепоясанных патронташами и пулеметными лентами, – те же суровые худые лица, отрывистые голоса.
– Который? Этот? – спросил разводящий, указывая наганом на Бистрема.
Двое других стали по сторонам.
Иванов рапортовал:
– Оружия на нем не было, попытки к бегству не делал, руки поднял, идет на меня, смеется… Прямо думаю – что такое за человек? Вот письма на нем к питерским товарищам. Я с ним поговорил… Идеалист – сочувствующий…
– Вы задержаны, товарищ, – сказал разводящий. – Следуйте за нами.
Держа в опущенной руке револьвер, он пошел по песчаной насыпи вниз по откосу, за ним зашагал Бистрем, – руки в карманах, – за ним два красногвардейца…
Его привели на уединенную дачу на пустыре, с разрушенными службами и выбитыми стеклами. Заперли в одной из комнат, в нижнем этаже. Он изнемог от усталости и голода, сел на какой-то ящик. За единственным окном над догоревшим закатом зажглась звезда.
«Чего ты, собственно, ждал, Карл Бистрем? Вот ты на земле Великой Революции. Ждал, чтобы земля эта сотряслась, перед тобой бы проходили колонны великанов и небо иного цвета было, чем над Стокгольмом?»
Подпирая скулы так, что очки взлезли на лоб, он вспоминал слова товарища Иванова.
«Ты ехал на праздник, Карл Бистрем, – тебя сразу раскусили… Вот она, революция – полутемная комната на заброшенной даче, мертвая усталость и горькая слюна голода… Дырявое пальтишко на голом теле, унылый окоп, ржавая винтовка. Нет, Карл Бистрем, ты не идеалист, не романтик… Ты не отступишь перед унынием революционных будней… Загляни хорошенько в самого себя, – честно, как перед смертью… Веришь в начало великого наступления Пролетариата? Веришь, что пробил первый час века Социализма?»
Бистрем встал с ящика и заходил по гнилому полу, где между щелями пробивалась трава. Будто горячее вдохновение охватило его голову. И, стараясь обуздать разбросанные мысли, он с методичностью и беспристрастием захотел еще раз проверить выводы.