Эмиль Гилельс. За гранью мифа

Приведу и некоторые другие высказывания Рубинштейна. «Гилельса я впервые услышал в 1932 году. Обычно, гастролируя, я стараюсь бывать в местных консерваториях, знакомиться с игрой молодых пианистов. В Одесской консерватории предложили послушать двух учащихся, брата и сестру, причем предупредили, что сестра талантливее брата.

Появился рыжеватый, бедно одетый мальчик. Уже первые звуки ошеломили меня. Это было совершенство. И в таком возрасте! Я высказал свое мнение: большой талант, большой артист.

Спустя год, я приехал в Москву и услышал новость: появилась знаменитость — Эмиль Гилельс… В 1938 году на Брюссельском конкурсе, где я был членом жюри, Гилельсу присудили первое место.

С тех пор мы не раз встречались, музицировали. Обменивались мнениями. Гилельс — истинный артист. Его всегда интересно слушать потому, что он открывает новое и стремится к совершенству».

Наконец, в книге воспоминаний, вышедшей в 1980 году, Рубинштейн как бы подытожил: «Директор консерватории представил мне небольшого роста рыжеволосого мальчика, который смущенно подал мне руку и тотчас же сел за рояль. После первых же тактов „Аппассионаты“ я почувствовал, что передо мной щедро одаренный талант. Я попросил его поиграть еще, и он сыграл как законченнейший мастер тогда еще мало кому известную пьесу Равеля „Jeux d’eau“ [„Игра воды“]. Я расцеловал его в обе щеки и спросил об имени: Эмиль Гилельс. Это имя я записал».

И не просто записал: Рубинштейн пропагандировал его с такой настойчивостью, что через некоторое время Гилельс получил телеграмму с предложением дать концерты в нескольких европейских странах. Разумеется, в то время это было совершенно исключено. Наивный Рубинштейн!

Чтобы читатель не подумал, будто Рубинштейн только и возвращался к своему первому «столкновению» с Гилельсом, обратимся к «суммарной» оценке, данной им в одном из многочисленных интервью: «О Гилельсе можно сказать кратко: Эмиль Гилельс гениальный пианист, его игра — игра гения фортепиано».

Так, нежданно-негаданно Рейнгбальд получила подтверждение своей веры в будущее Гилельса от двух всемирно известных музыкантов.

Московское происшествие и снова родной город

Но что дальше? Нужно было, конечно, показать Гилельса в центре музыкальной жизни страны — в Москве; такая «примерка» — неизбежна и необходима.

Московские профессора не отказали Рейнгбальд в ее просьбе. В своих записках она сообщает: «Зимой 1933 года, за несколько месяцев до Всесоюзного конкурса, я отправилась с Эмилем в Москву. Его прослушали. (И что бы вы думали? — Г. Г.) Оценка дарования была сдержанной (!). И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста».

Все выдержано в спокойных, повествовательных тонах — полная идиллия. На самом же деле Рейнгбальд создает нешуточную интригу: что-то настораживает, чувствуется какое-то неблагополучие, что ли… И причина есть.

Что же означает «его прослушали»? Кто? Может быть, Рейнгбальд забыла, кому она повезла показывать Гилельса?

Ответ: Гилельса слушал Нейгауз. Это и есть «его прослушали». Волей-неволей приходится принять к сведению: имя Нейгауза Рейнгбальд скрыла.

Употребленная ею безличная форма многозначительна донельзя. Какой кричащий показатель! Но этот «знак» — верится с трудом! — не заметил никто: мимо него, словно зажмурившись, прошли и Баренбойм, и все остальные «заинтересованные». И то сказать: ведь Рейнгбальд сознательно — из лучших побуждений — укрывает Нейгауза от упреков в непрозорливости, в том, что он не «угадал» Гилельса. Назови она имя, и в соседстве с оценками Артура Рубинштейна и Боровского стало бы слишком очевидным — да и без того ясно, — что Нейгауз ошибся.

Надеюсь, в этих словах нельзя уловить ни тени укора: ничего экстраординарного не произошло — сходных историй хоть отбавляй.

Когда-то Александр Зилоти, прослушав Шостаковича-мальчика, заключил: музыкой ему заниматься не следует, карьеры он себе не сделает, способностей нет никаких. Последствий, благо, тоже никаких.

Еще пример: замечательный дирижер Николай Малько (первым исполнивший Первую симфонию Шостаковича), два года прозанимавшись с начинающим Евгением Мравинским, считал его подготовку недостаточной и не увидел в нем никаких дирижерских задатков. Что с того?! И здесь последствий, слава Богу, тоже никаких.

С Гилельсом кое в чем сложилось иначе.

Итак, Гилельс впервые сыграл Нейгаузу — и произвел на него впечатление пианиста, как пишет С. Хентова, «каких в Москве было немало (!). К намерению Гилельса переехать в Москву Нейгауз отнесся сдержанно. Он ничего не обещал и ничего не „предсказывал“». Еще бы! — когда в Москве пруд пруди таких пианистов!..

Как мы видим, несмотря на меры, принятые Рейнгбальд, инкогнито разоблачено: пишущие о Гилельсе непременно останавливаются на самом факте встречи Гилельса с Нейгаузом, но это ничем не может «помочь» нашему рассказу, поскольку взятый изолированно, сам по себе, вне естественной связи с другими «встречами» Гилельса — а все события протекали в одно и то же время, — он, этот факт, как бы лишается своего «содержания».

Следует ненадолго вернуться к словам Рейнгбальд: «И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста». Очевидно, здесь Рейнгбальд, как это ей было свойственно, неточно выразилась: конкурс никак не мог «раскрыть» талант Гилельса — он мог только «оповестить» о нем, «обнародовать» его; раскрыт-то он был многие годы назад, еще Ткачом.

Московское же происшествие кажется сейчас невероятным: за считанные месяцы до ошеломляющего выступления на конкурсе не ощутить, не почувствовать масштаб гилельсовского дара! Получается: Ткач, Боровский, Рубинштейн предсказывали, а Нейгауз — нет. Нельзя не увидеть, что складывается весьма щекотливая ситуация.

Но конкурс еще впереди, а пока Гилельс возвращается в Одессу удрученный и растерянный. Потекли привычные одесские будни. Скажу здесь, что в классе Рейнгбальд Гилельс выучил громадное количество сочинений самой разной «направленности» (а ведь это тоже есть знакомство с музыкой вообще, не так ли?); назову лишь те, что вошли в золотой фонд гилельсовского репертуара — те, к которым он возвращался, держал «наготове». Основные из них: Бах — Концерт d-moll; Бетховен — Концерт № 3; Шопен — Концерт № 1;

Чайковский — Концерт № 1; в этом же ряду может значиться и начатый Концерт № 3 Рахманинова; Бетховен — Сонаты № 2, 14, 21, 23. («Совсем прекрасно намечается — Соната Бетховена (21-я), которая, судя по той схеме, которая уже ясна, будет новым „шедевром“», — сообщала Рейнгбальд в письме к Когану); Брамс — Вариации на тему Паганини ор. 35; Шуман — «Симфонические этюды», Соната № 2, «Арабески», Токката; Лист — Испанская рапсодия; Метнер — «Соната-воспоминание»; Прокофьев — Соната № 3. Кроме того: Бах-Бузони — Органная прелюдия и фуга D-dur; Бах-Зилоти — Прелюдия h-moll; Шопен — Баллада № 1; пьесы Рамо, Моцарта, Шопена, Шуберта, Дебюсси, Равеля, Прокофьева, Метнера, Скрябина… Повторю: это часть сыгранного за пять лет — только то, что услышал потом весь мир…

Этим, собственно, и заполнено гилельсовское повседневное существование.

Своим чередом шла и музыкальная жизнь города, причем обстановка не была безоблачной. Казалось, музыкой занимались все дети — свирепствовала настоящая музыкальная эпидемия, — и каждая семья лелеяла свою будущую знаменитость: всячески восхваляла достоинства, выдвигала, прикладывая немало сил. Гилельс, понятно, не нуждался в искусственно раздутой рекламе. Хентова пишет: «Сила, которая уже ясно ощущалась и в игре, и в характере Гилельса, вызывала естественное противодействие людей завистливых и мелких. Находились музыканты, считавшие, что Гилельс — только виртуоз и что перспективы его развития неопределенны» (знакомая песня. — Г. Г.).