Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

С братом Милей мы поторопились к нашему отцу и сообщили о результате. Отец был доволен. На следующий день брат Миля должен был явиться за мною и сдать меня в корпус, так как все формальности нашим отцом уже были выполнены.

Вечер мы провели скучно. Дядя горевал о неудаче своего сына, а мой отец думал о скорейшем возвращении домой. Мы с двоюродным братом ограничились лишь хождением на пруд купаться и скромной беседой. Заснул я нескоро: мириады лягушек подымали не умолкающий до утра концерт. Мысли о том, что я расстаюсь с нашей коренной семьей и надолго, меня осаждали. В брате Миле я чувствовал какую-то большую перемену, а в общем, холодность к себе, что-то официальное, чуждое искренности и теплоты. Заснул я лишь под утро.

В этот день все уезжали по домам: дядя с сыном к себе, и наш отец тоже. Скоро явился и Миля. После чая, отец взял меня за руку, подвел к иконе, висевшей на стене, и сказал: «Вот перед св[ятой] иконой объявляю тебе, что ты должен отлично учиться и отлично-хорошо себя вести. Знай, что если тебя исключат из корпуса за лень или дурное поведение, то ты мне не сын, а я тебе не отец!» Это сказано было торжественно, твердо, и я поверил сразу, что так оно и будет, а потому иного исхода ждать я не должен. Мы простились. На извозчике с братом Милей мы прибыли в здание корпуса, и брат отвел меня в младший «возраст», сдав на руки моему воспитателю капитану Шульману.

Это был высокий худощавый офицер в очках, из русских немцев, строгий и требовательный. Справившись по спискам, он сейчас же послал меня в цейхгауз к каптенармусу, предложив моему брату меня проводить. Там я застал еще несколько мальчиков.

Старый рябой унтер-офицер с многочисленными шевронами на рукаве, ворчливый и требовательный (по кадетскому прозванию «капченка»), встретил нас с братом довольно приветливо: он немедленно отобрал для меня белье по росту и все другие части костюма, а также обувь. Все удачно пришлось по мне, благодаря его опытному глазу, и… я превратился по внешности в маленькое подобие моего старшего брата Максимилиана.

В таком виде брат привел меня снова к капитану Шульману, который теперь внимательно меня со всех сторон осмотрел и сообщил, под каким номером в корпусе будет теперь значиться моя особа, а именно: «Артамонов II».

Оказывается, что все, поступающие в корпус от самого его основания, принимают номера своей фамилии, под которыми и числятся до выпуска. Таким образом, в списках значатся: Иловайский 12^й, князь Вачнадзе 14^й и так далее, то есть что под этими фамилиями за все время основания корпуса пробыло 12 или 14 и тому подобное воспитанников.

Время с приемом затянулось, и сигнал напомнил об обеде. Брат давно уже ушел в свой «возраст» (вместо «рот» кадетского корпуса). Нас всех в широком коридоре построили в две шеренги. Капитан Шульман (дежурный в этот день) проверил наличность нашу счетом по рядам. Скомандовал: «Смирно!» «На право!» «Правое плечо вперед!» «Шагом марш!». Мы, подражая более умным, выполнили эти команды и двинулись по коридору 1^го этажа, где помещали наш «возраст», и затем по внутренней чугунной винтовой лестнице спустились в подвальное помещение здания, где были огромные столовые для каждого возраста отдельно.

Столовые – сводчатые невысокие залы с цементными полами – были уставлены длинными черными столами (на 22 чел. каждый) со скамьями по бокам и по табуретке на каждом конце стола. От пришедшей колонки дежурный отсчитывал по 11 рядов на каждый стол. Каждому обедающему ставились оранжевые глубокая и мелкая тарелки, простой ножик и вилка и деревянная ложка.

На одном из концов стола садился «старший» стола, пред которым и ставился супник с разливательной ложкой, – он всем и разливал, и раздавал кушанья, начиная с дальних. Хлеб подавался с лотка, то есть нарезанный ломтями хлеб укладывали посредине стола, и каждый брал, сколько съедал; по требованию, хлеб давали еще. Обыкновенно каждый кадет торопился захватить горбушку. Когда все столы оказывались заняты стоящими кадетами, по знаку дежурного воспитателя барабанщик «бил на молитву»: все пели хором молитву перед едой («Очи всех на Тя, Господи, уповают…»).

По команде «садись» все занимали свои места, а служители из кухни разносили супники, и начиналась раздача пищи. Горячее жидкое блюдо можно было спрашивать второй и даже третий раз. Обыкновенно это был мясной борщ или картофельный суп с мясом «в крошку»; на второе блюдо чаще всего давали казенные котлеты, то есть изрубленное мясо с луком и большой примесью черного хлеба, жареное на говяжьем жиру; к котлетам гарниром являлись гречневая каша, картофель, иногда фасоль, капуста или просто неопределенного вкуса соус, известный под именем «мыльного»; вместо котлет давали и ломтики вареного мяса, облитого именно таким соусом. Третье блюдо полагалось только в праздники, и это были оладьи с медом, кисель, а летом вареники с ягодами, иногда гречневая каша со свиным салом. Первый обед не произвел на меня никакого впечатления. К простой пище я привык; только приготовление самой пищи и какой-то запах как в столовой, так и от самой пищи, показались мне не располагающими к еде. В последующие дни, при беготне, особенно на свежем воздухе, когда я достаточно проголодался, пища оказалась достаточно вкусной; пришлось лишь пожалеть о недостаточном ее количестве.

В жизнь корпуса мы все, вновь поступившие, втянулись быстро. Определенный и строгий режим нас всех объединил. Утром по сигналу в 6 ч. все вставали; полчаса давалось: на умывание, чистку сапог и пуговиц своего бушлата, а щеткой всей одежды, уборку своей кровати, встряхивания одеяла, двух простынь и застилку ее снова по указанному образцу. По сигналу затем все устремлялись в репетиционный зал каждого возраста, где и выстраивались, ожидая проверки и утреннего визита начальства. В то же время служители корпуса (из старых солдат) раскладывали по узким черным столам вдоль стен зала утренний чай в фаянсовых кружках с половиной трехкопеечной] булки. После обхода фронта нашего дежурным воспитателем и осмотра каждого из нас, подавался сигнал на молитву: один из воспитанников (так теперь мы назывались вместо кадет) по назначению дежурного читал утренние молитвы. По команде все садились[за] предложенный скромный завтрак. По сигналу вставали и отпускались, располагая получасом времени в зале до начала уроков. По общему сигналу «сбор» все устремлялись по коридорам в свои классы, где и велись занятия до 4 ч. дня с переменами.

На большую перемену в полдень все мчались в каждом возрасте в рекреационный свой зал, где на столах вдоль стен был уже разложен наш завтрак – чаще всего это был кусок хлеба, величиной в среднюю ладонь, а толщиной в палец, с маленьким катышком затхлого масла; на каждом столе стояло по две больших солонки с грубомолотой столовой солью. Это и был наш завтрак.

В 4 ч. дня, оправившись после конца уроков, каждый возраст строился в своем коридоре и по команде шел обедать. После обеда, вернувшись в свое помещение, одевались, в зависимости от времени года и погоды дня, и отправлялись на прогулку общей колонной в назначенное каждому возрасту место вокруг зданий. Здесь имелись обширные плацы с оградой из правильно положенных на стойках переводин. В таких огражденных плацах воспитанники бегали, играли в разные игры или гуляли.

В эти же часы дня братья и родственники кадетов имели право с разрешения своего начальства навещать своих родных в других возрастах. Обыкновенно старшие приходили к младшим, но не обратно. Время гуляния длилось от 1,5 до 2 ч. дня, в зависимости от времени года. В 6 ч. вечера уже все были в классах и занимались подготовкой уроков на следующий день. В 8 ч. вечера в рекреационных залах был вечерний чай с 2 копеечным] ситником [21] .

После вечернего чая – общая вечерняя молитва: сначала все строились в общий фронт в рекреационном зале, производилась поверка по списку наличности всех воспитанников; барабанщики и трубачи играли вечернюю зорю на площадке главного парадного входа (2-й этаж), что было слышно во всех частях обширного здания; все хором в каждом возрасте (по предварительному сигналу) пели вечерние молитвы.

21

Ситник – хлеб, испеченный из просеянной муки.

Отбой. После этого сигнала в каждом возрасте вызывались перед фронт[ом] провинившиеся в течении дня: кому назначался простой или усиленный арест, а иногда и высшая мера – телесное наказание; это последнее приводилось в исполнение тут же перед фронтом. Два служителя солдата ставили черную скамью, на которую наказуемый ложился, спустив портки; третий солдат пучком розы давал виновному указанное число ударов. Почти каждый день кто-либо из неисправимых шалунов в каком-либо из возрастов такому наказанию присуждался, о чем свидетельствовали нам заглушенные крики. Мы, вновь поступившие, пока избегали этого испытания, но вид самого наказания произвел самое тягостное впечатление на нас всех и вызвал после того обмен впечатлениями и большие разговоры.