Encounter: ночной экстрим

Наташа зашла. Кирпичная снаружи, внутри будка была обшита вагонкой. В углу масляный обогреватель, который старательно поддерживал духоту в помещении. Около окна, выходящего на железнодорожное полотно, висели связки репчатого лука. Стол покрыт клеенкой в клеточку, и в каждой клеточке изображена уточка.

Бабушка пригласила Наташу сесть на лежак, который служил ей и рабочим местом, и для сна.

— У нас тут дела такие… машинист тепловоза, нехристь эдакий, привидение ему примерещилось, состав целый остановил…Черти что такое… Я уж сообщу куда следует, от этих алкоголиков спасу нет… да ты чего ж, вот тебе полотенце, вытри лицо, а то сама как привидение сидишь.

Наташа улыбалась, стыдливо опустив глаза. Вытерла лицо, поблагодарила.

— А что до телефона, так вот что. Тебе позвонить нужно?

— Ну, было бы замечательски…

— Так это мы вот как обустроим. Я шлагбаум опущу, машина какая подъедет, ты подойди, проси телефон позвонить. Ты откуда будешь-то?

— Живу в Минске, родилась в Гомеле. А вы что же, обо всех гостях так заботитесь?

— В Гомеле? Родная моя, я же тоже тамошняя. Я жила в деревеньке под Хойниками… ее уж и на картах-то нету. Попали мы в зону отчуждения, и выселили нас пятого марта… двадцать лет назад, а как сейчас помню. Посадили в автобусы и вывезли. И не было меня больше на земле родной… — старушка уселась за стол, подперев кулаками голову. — Самое печальное, девонька, с дочкой получилось. Когда она решила замуж идти за бандита гомельского, я ей так сказала: если ты замужем за этим негодяем окажешься, то матери не будет у тебя больше… хотела собой ее шантажировать, чтобы послушалось мать родную… Подлый он человек был, сел потом. Вышла все-таки за него. А когда дочку родила да подрастила, так сказала ей, что бабка у нее прокаженная, из зоны отчуждения. Сказала, чтобы никогда со мной внучка не роднилась. Больно, девонька, ой как больно-то. Так и нет у меня теперь никого близких, каждому человеку рада, кто ко мне заглянет. В дом мой в селе, или сюда вот. Редко кто заходит.

Женщина склонила голову к столу. Наташа не видела ее лица, но чувствовала — если бы она могла еще плакать, сейчас бы плакала.

Наташа встала с лежака, приблизилась к ней и бережно обняла ее за плечи.

— А я была там, — сказала Наташа, — и в зоне отчуждения, и в Припяти самой тоже была. Не знаю, что меня потянуло туда…

— Так зона закрытая, как же тебя пустили? — хозяйка подняла голову и посмотрела на гостью. — Там же заражено все, и земля и вода…

— Может быть, не знаю, сейчас пускают. Сейчас туда туры организовывают. Платишь шестьдесят долларов и едешь. Мне важно было туда попасть… посмотреть на все это. Днем, при ярком свете солнца, там страшно. Реально страшно, ведь это сделал все человек. Взрыв, я имею в виду. Страшно, потому что ходишь по пустынному, заросшему городу и представляешь свой город таким. Даже не мертвым нет, но… такого слова подходящего в русском языке просто нет. Да и в других языках, я думаю, тоже нет. Это как анти-чудо света какое-то. Неописуемое. Вот вы боитесь чего-нибудь по-настоящему?

— Да мне-то что… мне знаешь сколько? Семьдесят шесть. Мне-то чего бояться, я уж на своем веку всего навидалась. Я ж тоже молода была, и страшно было, и всяко было… А теперь-то… я уж давно ничему не удивляюсь, да и не боюсь ничего. А на работу хожу, так не сложно мне, все же лучше, чем дома сидеть, там делать нечего, а тут хоть что-то. Мне полпенсии на жизнь хватает, я больше натуральным хозяйством обхожусь. А то, что остается, доченьке своей перевожу, у нее сейчас, знаю, не лучшие времена.

— Так что же она, деньги берет, а с вами знаться не хочет и внучке вашей не разрешает?

Собеседница опустила глаза:

— Так а как же не помочь, если возможность-то есть?

От всего услышанного Наташу пробрал легкий озноб: холодок по коже, по всему телу… что-то было жуткое в этом рассказе.

— Себе бы лучше помогли, телефон купили.

Хойникская переселенка лишь махнула рукой: мол, зачем мне.

Помолчали. Потом Наташа вернулась к тому, с чего начала.

— А мне вот бывает страшно. Глупости человеческой. От нее все беды на земле, мне так кажется. Войны все, конфликты, катастрофы. И ведь правду говорят, что история учит нас, что история нас ничему не учит. Каждому поколению хочется своих глупостей наделать. На чужих не учатся. На ошибках, в смысле, чужих, не учатся, на своих только. Да и то, как-то так…

Бабушка про историю и человечество судить не стала, только тяжело вздыхала. Минут через десять в окне загорелись огоньки приближающейся машины.

— Вот смотри, машина идет, давай быстренько — смотрительница переезда нажала на рычаг, и шлагбаум опустился вниз, а красные огоньки на светофоре взялись энергично перемигиваться. Наташа выскочила на улицу. Попросила телефон, позвонила Диме, объяснила, где она. Отдала трубку водителю и вернулась в будку. Старушка нажала на рычаг, шлагбаум взмыл вверх, но машина с места не тронулась. Тогда она вышла на улицу, к водителю:

— Ну, чего стоишь-то? Трогай!

— Дык, а поезд где? — спросил тот.

— Поезд прошел уже, двигай, тебе говорят!

Проезжий человек растерянно и недоверчиво посмотрел по сторонам и нерешительно дал газа.

Потом женщины пили чай в будке, который заварили при помощи кипятильника, каким Наташа пользовалась лет десять назад у себя в Гомеле… Неспешно беседовали о том, о сем. Только минут через двадцать за Наташей приехали. Она успела записать, как зовут хозяйку, где она живет. На прощание поблагодарила за гостеприимство и поцеловала ее морщинистую щеку.

Дима вышел из машины, уступая водительское место Наташе. Она села за руль. Дима сказал:

— Теперь мы разворачиваемся и обратно в Сморгонь.

Наташа с первого раза вписалась в разворот и без превышения поехала по трассе. Некоторое время в машине стояла обманчивая тишина.

— Ты нам ничего рассказать не хочешь? — как бы между прочим спросил Максим.

— Я на поезд села, — Наташа смущенно заулыбалась, — а он около лесопилки не остановился. Что еще ты хочешь узнать?

— Вот чудо ты какое! Какого хрена ему там останавливаться, там станции нет. Почему в Сморгони не сошла? И как ты вообще на него села? Зачем рацию выключила? Почему телефон в машине забыла? Мы из-за тебя битый час потеряли. Будешь теперь как Карлсон летать, чтобы время выиграть. А если права у тебя заберут, так правильно сделают, нехрен носиться как угорелая!

— Макс, — буркнул Дима, — успокойся! Наташа, как же ты на поезд села?

— Ну, как села, ехал он мимо, я и села. Он товарный был. Сначала медленно ехал. Я думала, заскочу, проеду немного, потом спрыгну. А он разгоняться начал…

— Клево, прямо боевик, жаль я с тобой не пошел, — вставил Олег.

— А дальше что? — спросил Дима.

— Дальше вышла, когда он остановился, — закончила свой рассказ Наташа.

«А если бы он вообще гнал себе до Гродно без остановок, что бы ты тогда делала?» — подумал Дима. Удивительно было то, что ее проступок скорее обрадовал его, чем огорчил: какой-то уж слишком примерной выглядела она до этого …безумства. Иначе такой поступок не назовешь!

Максим продолжил:

— Так, красавица, давай договоримся. Рацию не выключать, пока все в поле. Понимаешь? Это первое. На поезда без спроса не садиться, это второе. Раз уж подписалась играть с нами, будь добра быть членом команды, нам тут Жанны д'Арк нахер не сдались. На поезд она села! А то давайте: я сейчас на самолет сяду и в Катманду улечу, ты на поезд в Сморгонь, а Дима пешком в Шарм-Эль-Шейх — играть-то кто будет?

Жуткая картина полного разброда команды всех насмешила, напряжение разрядилось.

Дима с огромным облегчением вздохнул: казалось, конфликт неизбежен, но все благополучно разрешилось. Все как в жизни, хотя они всего лишь играют…

«Схватка» — такая же жизнь, даже более насыщенная событиями и эмоциями, чем рабочие будни. Ладно, Димины будни, где по плану «Перехват» случается погоняться за нетрезвыми водителями и мелкими уголовниками, а каково тем же офисным клеркам или студентам? Если бы не эта игра, разве рассекали бы они пространство ночи в поисках таинственных, заброшенных человеком мест? В «Схватке» можно приставать к прохожим с идиотскими вопросами, безудержно самовыражаться, дурачиться, словно малые дети, потому что игра все оправдывает — ведь это только игра.