Энни с острова принца Эдуарда

– Медовый месяц мы проведем в «земле обетованной», – сказала Фил, – а потом «осядем» на Паттерсон-стрит. Мама в ужасе. Ей хотелось бы, чтобы Джо служил в церкви в каком-нибудь престижном районе. Но я не сомневаюсь, если Джо будет работать в приходе на Паттерсон-стрит, трущебы вмиг преобразятся. Быть может, в них даже зацветут розы… Сердце мое замирает от восторга!

Энни всегда радовалась, когда ее друзья были счастливы. Но если вокруг все счастливы, а ты – нет, – одиночество дает о себе знать. В Эвонли Энни почувствовала себя не лучше. В то время на вершине блаженства пребывала Диана – счастливая мать, подле которой лежал ее первенец. Энни с благоговением относилась к молодой матери. Никогда прежде их отношения не были такими трепетными и нежными. Разве эта бледная леди с восторженными глазами и есть та самая, маленькая розовощекая Диана с черными локонами, с которой они вместе играли отшумевшей школьной порой? Вдруг ей показалось, что сама она – жалкий осколок прошлого, ископаемое, которому нет места на празднике жизни.

– Разве он не красавец? – с гордостью спросила Диана.

Крохотное, пухленькое создание было маленькой копией Фреда: такое же кругленькое и красное. Энни едва ли могла сказать, положив руку на сердце, что перед ней – расчудесный красавец. Но она, конечно, заверила Диану, что ребенок этот – такой милый и славный, и что его хочется беспрестанно целовать…

– Если б родилась девочка, я бы назвала ее Энни, в вашу честь! – заметила Диана. – Но своего маленького Фреда я не променяю и на миллион девочек. Драгоценный мой малыш!

– Малыши – все хороши, – весело пропела миссис Аллан. – И для каждой мамы в мире – дороже всех ее дитя! Если б на свет появилась маленькая Энни, – в вас бы все равно проснулись к ней материнское чувство.

Миссис Аллан приехала погостить в Эвонли впервые после долгого отсутствия. Она ничуть не изменилась и была все такая же веселая, милая и отзывчивая, как и всегда. Подружки прежних лет встретили ее с восторгом. А вот жена нового пастора хоть и производила должное впечатление, но едва ли была «родственной душой» миссис Аллан…

– Не могу дождаться, когда он вырастет, чтобы мы с ним могли говорить друг с другом, – вздохнула Диана. – Когда же он, наконец, скажет слово «мама»?! Надеюсь, первые его воспоминания обо мне окажутся приятными! А то первое, что я запомнила в своей жизни, – это воспитательный процесс, когда моя мама нашлепала меня за какие-то проделки. Вне всякого сомнения, я заслужила это наказание. Мама у меня – замечательная, и я всегда ее любила. Но… мне бы хотелось, чтобы в сердце моем жило совсем иное воспоминание о ней, чтобы оно было прекрасным.

– А у меня в памяти сохранилось вот такое светлое воспоминание о маме, – сказала миссис Аллан. – Мне исполнилось пять лет, и я была допущена к занятиям в школе вместе с двумя моими старшими сестрами. Когда закончился последний урок, сестры пошли домой в разных компаниях, причем каждая полагала, что я ушла вместе с другой сестрой… А я на самом деле сбежала с подружкой, с которой играла во время перемены. Мы примчались к ней домой и стали лепить «пирожки» из грязи. Все шло просто чудесно, пока в нашу идиллию не ворвалась перепуганная и сердитая моя старшая сестра. «Дрянная девчонка, – крикнула она, хватая меня, упорно сопротивляющуюся, за руку и пытаясь тащить за собой. – Немедленно идем домой! Ну, ты получишь сейчас! Мама страшно рассердилась. Придется кому-то отведать розги!» Меня никогда до этого не секли. Все мое маленькое существо содрогнулось от ужаса при одной мысли о подобной экзекуции. Никогда в жизни я не ощущала себя более жалкой, чем тогда, по пути домой. Я же вовсе не хотела сделать что-то дурное! Просто Феми Камерон предложила сбегать к ней домой и поиграть. Ну что плохого в этом?! Но наступил час «расплаты»: меня хотят высечь! Когда мы вернулись домой, сестра приволокла меня на кухню. Там в полумраке, у огня, сидела мама. Мои бедные маленькие ножки подкосились: стоять на месте я уже не могла. И мама… мама не сказала ни одного грубого или резкого слова! Она просто крепко-крепко обняла меня, прижимая к самому сердцу. «Я так боялась, детка, что ты потерялась! – с любовью произнесла она. И глаза ее сияли счастьем, когда она смотрела на меня. Она не разбранила меня и не наказала за то, что я натворила. И никогда не упрекала меня за этот «побег»! Она только попросила меня больше не убегать без разрешения. Но очень скоро после этого случая ее не стало. И это все, что я о ней помню. Не правда ли прекрасное воспоминание?

Энни особенно остро ощущала свое одиночество, возвращаясь домой в тот вечер по Тропе Берез и по берегу пруда, поросшего ивняком. Она уже сто лет не ходила этой дорогой. Сиреневые сумерки опустились над цветущей землей. Воздух был напоен сладкими, пожалуй, даже чересчур сладкими ароматами; казалось, душистый, прозрачный напиток изливался из переполненной до краев чаши. Березы, в прошлом невысокие, стройные деревца, выросли и превратились в могучие деревья. Все здесь стало по-другому. Энни хотелось, чтобы поскорее закончилось это лето, и она могла уйти с головой в работу. Возможно, тогда жизнь ее наполнится новым смыслом.

И этот мир,что я познала,Не даст мне большеничего…Я в нем романтикуискалаИ не нашла:Она пропала,исчезла,позабыв его, —

тихо прошептала Энни. Ее даже несколько утешило это романтичное четверостишие об осиротевшем мире, оставшемся без романтики!

Глава 40. Книга апокалипсиса

Ирвинги вернулись в Жилище Эхо на лето, и три недели в июле Энни провела счастливо. Мисс Лаванда тоже нисколько не изменилась, а Шарлотта Четвертая превратилась в очаровательную маленькую леди. Она по-прежнему обожала Энни.

– Честно и откровенно, мисс Ширли, в Бостоне никто не может сравниться с вами. Это правда, мэм, – сказала девушка искренне.

Пол тоже уже был почти совсем взрослый. Ему исполнилось шестнадцать. Каштановые его кудри давно остригли, и теперь он ходил с короткой стрижкой. Феями он уже не так интересовался, как футболом. Но невидимая связь между ним и его бывшей учительницей сохранилась. Ведь с годами настоящие «родственные души», даже если они разлучены друг с другом, остаются такими же родными.

Однажды холодным, хмурым июльским вечером Энни возвращалась в Грин Гейблз. Сильный штормовой ветер, время от времени налетавший с залива, волновал море. Стоило Энни войти в дом, как первые капли дождя забарабанили по оконному стеклу.

– Вас Пол провожал? – спросила Марилла. – Почему вы не предложили ему переночевать? Смотрите, что творится на дворе!

– Ничего, он быстро добежит до Жилища Эхо, и дождь не успеет «накрыть» его по-настоящему… Да, мы славно провели время, но я соскучилась по Грин Гейблз.

Нет, не запад, не восток, —Милее нам родной домок!

– пропела Энни, – Дэви, а ты вырос за последнее время?

– Я вырос на целый дюйм с тех пор, как вы уехали, – с гордостью ответил Дэви. – Я уже догоняю Милти Боултера. И это здорово! Нечего ему зазнаваться!.. Да, а вы знаете, что Гильберт Блиф умирает?..

Энни замерла на месте; она молча посмотрела на Дэви. Лицо ее стало таким бледным, что Марилла подумала, что девушка упадет в обморок.

– Дэви, попридержите язык! – возмутилась Рейчел Линд. – Энни, детка, что с вами? ЧТО С ВАМИ? Нельзя говорить такие вещи неподготовленным людям!..

– Это… правда? – спросила Энни, и голос ее прозвучал как-то отчужденно.

– Гильберт очень болен, – нехотя ответила миссис Линд. – Он заразился брюшным тифом, после того, как вы переехали в Жилище Эхо. А вы действительно ничего не знали?

– Нет, – снова прозвучал незнакомый голос.

– С самого начала его болезнь протекала тяжело. Доктор сразу заявил, что он потеряет много сил. Но они наняли опытную сиделку, и теперь он должен пойти на поправку… Да не смотрите вы так, Энни! Надежда умирает последней.