Эпоха героев и перегретого пара

Оговорив самые животрепещущие темы, бывшие сослуживцы несколько успокоились. Фельдмаршал рассказал о неожиданной опале. Оказывается, и камарилья регента, и думское большинство вдруг начали опасаться фельдмаршала, способного поднять и повести за собой войска, как случилось при отправке Шарлотты в монастырь.

— Потому что нет войны, Иван Фёдорович. Годков-то вам сколько?

— Пятьдесят семь. На двенадцать старше вас.

— А Ермолову, который в фаворе, шестьдесят шесть. Он в Госсовете, стало быть — в почётной отставке. Других заслуженных полководцев в России просто нет. Так что, случись серьёзная заваруха, регент и Дума живо о вас вспомнят, призовут как Кутузова император Александр.

— Доживу ли, — Паскевич с долей уныния во взоре глянул на дальний берег Сожа. Как ни роскошно здесь, старый вояка не хотел до могилы созерцать гомельские пейзажи. — Расскажите свою одиссею, Александр Павлович.

— Извольте. В двух словах трудно. Татары подобрали меня без памяти на месте десанта, приняв за британского офицера-наёмника Джонатана Чипмена. В Кефе только пришёл я в себя, догадавшись, что до поры лучше оставаться англичанином, нежели признаться в истинном имени и звании. Болел долго, пустую глазницу немилосердно жгло. Думал, начался антонов огонь, но Бог миловал, зажило всё со временем. Турки и татары злобствовали весьма; не могли смириться с утратой Крыма, понимая, что это надолго.

— Хочется верить, что навсегда, — вставил князь. — Неужто жертвы напрасны?

— Моё русское происхождение вскрылось в Константинополе. Некий англичанин, хорошо знавший Чипмена, сумел вывести меня на чистую воду и с преспокойной душой отдал османам на съедение.

— Христианин? — изумился Паскевич.

— А то как же. Ужасы следующих лет и описывать не буду. Тело покрыто рубцами изряднее чем лицо. Жизнь стала чуть легче, когда меня продали на юг Анатолии, к одному бею, желающему для сыновей европейского образования. Мне же поставил условие: принять ислам.

Фельдмаршал с ужасом и недоверием глянул на странную шапку Строганова. Неужели? Крещение иудеев или магометян в православие встречается, хоть и редкость это, а наоборот…

— Я не скажу, что отрёкся от Христа. Чтение Корана на многое мне открыло глаза. Мусульмане верят в Бога единственного, ничем не отличного от нашего Бога-отца. Исса, как они произносят имя Иисуса, у них в числе почитаемых. Оттого понял я, что нету разных богов у наших народов, есть разное постижение божественной сущности.

— Странные вещи вы говорите. Под знаменем Пророка и с Кораном в руках они стремятся изничтожить христиан!

— Жаждут войны и захватов их султаны, шахи, белербеи. Народ там — послушное стадо, ислам прибавляет ему покорности. В общем, как истый мусульманин, я отправился в хадж по святым местам, включая Иерусалим. Оттуда в Газу, где смог сесть на английское судно, идущее на острова. Думал, в Лондоне найду того лейтенанта Гладстона, памятного по Константинополю. Увы! При скудости средств, что были в наличии, за месяц я лишь узнал, что в метрополии его нет. Куда делся подлец, мне не ведомо. Наконец, увидел моряков из «Скоттиш стимшипс», они помогли вернуться. Инкогнито до поры до времени не раскрывал, а когда увидел номер «Московских ведомостей» со светской хроникой, понял — и в дальнейшем не буду. Сознавал, спору нет, что Юлия Осиповна может считать меня погибшим и быть свободной в деяниях. Но ваш марьяж меня потряс, не буду скрывать. Что только не передумал! — Строганов вздохнул, усмиряя вновь поднимающееся волнение души. — Однако дорога от Одессы только Киева быстра, по железной дороге. Дальше до Гомеля — на перекладных. Охолонул, успокоился и решил не портить вам жизнь.

— Благородно, Александр Павлович. Но… Как, по-вашему, я должен себя чувствовать в опочивальне с супругой боевого товарища?

— Бросьте, фельдмаршал. Я знаю, вы не из легковесных ловеласов, однако многие, особенно по молодости, без малейших угрызений совести навещают будуары и альковы замужних дам. Вы же — без злого умысла. Пути Господни неисповедимы, но, думаю, Бог вас простит.

Иван Фёдорович обхватил голову руками.

— Всё равно — грех. И о нём даже на исповеди признаться нельзя, разве что на смертном одре. Юлия почувствует, что от неё скрываю важное. Граф, скажите, где вы остановились? Впрочем, поселитесь-ка в меблированных комнатах, адрес я вам дам. Возьмите тысячу, сами понимаете, полмиллиона за день и даже за неделю не соберу. И документы — дело решаемое, однако же не минутное.

Пришло время расстаться. Строганов помедлил, потом с чувством пожал руку Паскевичу.

— Рад, что не разочаровался в вас, князь. Хотя очень трудно разговаривать с мужчиной, делящим ложе с моей женой. Вы — достойный человек.

— Как же иначе возможно, Александр Павлович?

— Очень даже возможно, сохраняя благостную мину и утончённые манеры. Английский джентльмен вроде того же Гладстона наверняка попытался бы убить меня, обезопасив свои деньги и семью. Просто бизнес, ничего постыдного, и после сделанного не забыть выпить пятичасовой чай с молоком — five o'clock. Такие вот они христиане, не считают рождённых вне их проклятого острова достойными человеческого отношения. Всего доброго, Иван Фёдорович.

Строганов первый поднялся и ушёл, а Паскевич со стыдом признался себе, что у него мелькала подленькая мыслишка… Нет, конечно, не об убийстве графа. Скорее — лучше бы тот действительно оставался в покойниках.

Александр Павлович не выдал истинных чувств, сохраняя видимое спокойствие. Он не просто страдал — его разрывало. Увидев в газете заметку о счастливой княжьей семье, готов был руки на себя наложить. Годы в османском аду лишь одна мысль удержала от пропасти безумия — увидеть жену и сына.

Ужасная насмешка судьбы привела Юлию Осиповну в объятия положительного человека. Был бы подлец, обманщик, граф немедля бы вызвал его на дуэль или даже зашиб из-за угла. Годы плена сломили мораль. Убей или умри, если нет иного выхода, доброму христианину, живущему в России, да и в иной культурной стране, сие не понять.

Но невозможно поднять руку на Паскевича, который искренне поддержал перед крымскими боями, дал возможность очистить имя, отличившись на поле брани, утвердил командирский авторитет, позволив расстрелять бунтовщика-офицеришку. Наконец, сказал перед Крымом, что желает видеть Строганова своим другом.

Юлия выглядит если и не вполне лучащейся счастьем, то удовлетворённой жизнью. Володя хорош, вид имеет здоровый, Федя вырос и скоро, наверное, сдержит торжественное детское обещание написать об увиденном при Республике. И над всем этим царит Паскевич, бог и государь маленького уездного мира.

Как, как вернуть семью? Как обнять жену, не снеся хрупкий карточный домик её благополучия? Получить участие в воспитании сына, который уж и не помнит родного отца, пусть и носит его фамилию, а папой называет Паскевича…

Понимая, что не отступится, терзаемый видом счастливого соперника, без вины виноватого в свалившихся бедах, Строганов поклялся себе, что однажды он решит эту загадку. Каким образом — даже представить пока не может.

В течение месяца они встречались ещё трижды. Князь выправил боевому товарищу бумаги на имя мещанина Трошкина Александра Порфирьевича и купил у сего недавно не существовавшего подданного Российского Императора некое произведение искусства за баснословные двести пятьдесят тысяч рублей, на оставшуюся половину выписал вексель с условием не видеться год. Однако судьба вывернулась так, что Паскевич сам же нарушил это условие.