Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римском мире при Константине Великом
Шрифт:
Эта Марция, продолжает речь Обэ, была самого низшего происхождения, но зато она была прекрасна, очаровательна, ее сердце не чуждо было благородных стремлений, а характер ее был выше той судьбы, какая выпала на ее долю. Она приковала к себе душу капризного и изнеженного Коммода, благодаря мужеству духа, столь редкому в той среде, где она жила. Среди инертных креатур, пассивных, готовых всегда повиноваться, среди этих созданий, наполнявших гарем Коммода, мы воображаем себе Марцию, говорит французский историк в тоне французских романистов, женщиной, одаренной великим искусством кокетства, несколько большей деликатностью, живостью и энергией, чем какие свойственны метрессе в истинном смысле этого слова; все это вместе возвысило ее над ее положением. Такие государи, как Коммод, которые делят свою жизнь между удовольствиями, с одной стороны, и играми, требующими физической ловкости и силы, с другой, имеют потребность в таком лице, которое бы успокоило их, поддержало и руководило. Таким лицом и была Марция для Коммода: она была душой, в какой он имел нужду. Она не научала его добродетели; она, без сомнения, не имела притязания наставлять его на путь истины: Коммод был человек пустой и не имел влечения к занятиям почетным, достойным его ранга; но она умела пленить его одновременно и грацией, и умом, и нравственной силой, и той глубокой и необыкновенной преданностью, которая почти походила на материнскую попечительность. Она была второй Актеей для этого нового Нерона. Когда по случаю неурожая против всемогущего Клеандра поднялся бунт, который угрожал самому императору, находившемуся на вилле вблизи Рима, то единственно энергия Марции поддержала Коммода и спасла его от опасности; она посоветовала ему пожертвовать старым фригийским рабом (Клеандром) народной ярости. Со времени ссылки и смерти императрицы Криспины, то есть с 183 года, до самого конца царствования Коммода кредит и значение Марции не переставали возрастать. Не имея титула императрицы, Марция была в морганатическом браке (union) с Коммодом и пользовалась всеми почестями, принадлежащими законной супруге императора. Коммод именовал ее Амазонкой, из любви к Марции он сам являлся в этом костюме, принял имя Амазония, дал то же имя месяцу январю, употреблял печать с изображением амазонки и приказал выбить медали, где вместе с портретом Коммода изображено было олицетворение Рима в виде вооруженной
Эти различные исторические черты, говорит Обэ, как кажется, освещают нам фигуру Марции и позволяют думать, что начертанный нами портрет этой женщины, энергичной, нежной и мужественной, не есть портрет фантастический.
Но этот портрет не закончен, продолжает тот же автор. Дион Кассий говорит:"Рассказывают, что эта Марция питала живую симпатию к христианам и сделала для них много доброго, будучи могущественна в правление Коммода". Автор сочинения"Философумены"дает комментарий к этому месту Диона, который, как нам представляется, достаточно освещает вопрос об отношении Марции к христианству. Приводим в переводе, говорит Обэ, в целом виде, нужное для нас свидетельство."Каллист был рабом христианина из дома Цезарева, по имени Карпофора. Так как они оба были одной и той же веры, то господин вверил ему значительную сумму денег для банковских операций. Каллист открыл банковскую контору в местности, называемой piscina publica (в Риме), и так как его господин пользовался уважением, то в его контору стеклись большие суммы, вложенные сюда вдовами и верными. Но Каллист растратил все деньги и очутился в критическом положении. Когда Карпофор узнал об этом, то объявил Каллисту, что он хочет потребовать отчета у последнего. От этого известия Каллист пришел в страх, боясь гнева господина; и, избегая грозящей опасности, тайно бежал к морю; здесь, в Остии, он сел на корабль, готовый к отплытию, не справившись даже, куда он плывет, потому что единственной его целью было скрыться от своего господина. Но все это не было сделано так секретно, чтобы не мог узнать последний. Не теряя времени, Карпофор отправился на пристань и настиг корабль еще на рейде. Каллист сейчас же заметил погоню. Понимая, что он немедленно будет схвачен, считал уже себя погибшим, и желая разом покончить все счеты с жизнью, бросился в море. Но на берегу по этому случаю поднялись крики, и Каллист был насильственно спасен и отдан господину, который привел его в Рим и присудил его молоть жерновом. Спустя некоторое время верующие пришли к Карпофору и просили его оказать милость своему рабу. Несчастный объявил, говорили они, что деньги его находятся в верных руках. Карпофор был человек добрый и готов был простить его, а так как к тому же многие лица, вверившие Каллисту деньги, по уважению к Карпофору, просили его об освобождении виновного, то Карпофор выпустил на волю Каллиста. Но в действительности Каллист не имел ничего, чем бы мог заплатить долги, и не мог бежать, потому что видел, как его ревностно стерегут. Он выдумал способ — покончить с жизнью. Однажды, в субботу, под предлогом, что он идет собирать долги с должников, Каллист отправился в синагогу, где собрались иудеи, и произвел шум. Иудеи раздраженные тем, что он помешал отправлению их богослужения, нанесли ему оскорбления и удары и повлекли возмутителя спокойствия перед трибуну префекта города, Фусциана. Они так обвиняли Каллиста:"Римляне позволили нам свободно читать закон наших отцов, собравшись вместе. Но этот человек воспрепятствовал нам сделать это, произвел беспорядок в среде нас, крича, что он христианин". Между тем как Фусциан держал заседание и выражал неудовольствие на поступок, в каком обвинялся Каллист иудеями, Карпофор тоже узнал о случившемся. Он поспешно пришел на суд и, обращаясь к префекту, сказал:"Прошу тебя, не верь этому человеку. Он не христианин, а ищет лишь случая обрести смерть, потому что он растратил у меня большие суммы денег". Иудеи, полагая, что это увертка, употребленная Карпофором с целью спасти своего раба, начали кричать о том же еще сильнее перед префектом. Последний вынужден был дать удовлетворение жалующимся: он подвергнул телесному наказанию Каллиста и сослал его в рудники, в Сардинию. Так как на этом острове находились и другие исповедники, то через несколько времени Марция, конкубина Коммодова (нужно сказать, что этих последних двух слов, какие приводит в своем переводе Обэ, нет в подлиннике), которая любила Бога, пожелала сделать доброе дело, призвала к себе блаженного Виктора, спросила у него имена исповедников, сосланных на работы в сардинские рудники. Виктор сказал ей имена, не упомянув о Каллисте, ибо знал о его злодеяниях. Марция выпросила у Коммода то, что было ей нужно, передала указ об освобождении исповедников евнуху, по имени Гиацинт, римскому священнику. Гиацинт отправился в Сардинию и предъявил указ правителю страны и освободил исповедников, за исключением Каллиста. Тогда Каллист бросился ему в ноги, со слезами умолял вывести его отсюда наравне с другими. Гиацинт, тронутый его мольбами, просил правителя отпустить на свободу и Каллиста:"Я воспитал Марцию, — говорил Гиацинт, — и всю ответственность беру на себя". Правитель согласился и выпустил Каллиста. Однако же когда Каллист прибыл в Рим, Виктор выказал недовольство на его освобождение, но так как он имел доброе сердце, то не объявил о случившемся. Во всяком случае, чтобы избежать нареканий, ибо преступления его еще не были забыты, да и нужно было дать удовлетворение Карпофору, протестовавшему против освобождения Каллиста, Виктор послал этого последнего на жительство в Анциум, приказав выдавать ему ежемесячное содержание". Вот любопытная история, замечает Обэ. Она записана современником и очевидцем, а текст, где она помещена, стоит выше всякого сомнения. Заслуживает внимания то, что можно с самой большой точностью определить дату событий, рассказанных в"Философуменах". В самом деле, Фусциан, к которому иудеи приходили с жалобой на Каллиста, был префектом Рима до весны 189 года. Вообще, по некоторым основаниям можно полагать, что вся история Каллиста, начиная с открытия им банка до его жизни в Риме по возвращении из Сардинии, падает между 186 и 189 годами.
Свидетельство Диона, очень определенное, но до последнего времени остававшееся изолированным, свидетельство о том, что Марция делала много добра христианам, находит в вышеприведенном отрывке из"Философуменов"точное подтверждение, потому что здесь говорится, что Марция призвала к себе во дворец епископа Виктора, требовала у него именной список христиан, сосланных в Сардинию на каторжные работы в рудники, выхлопотала у Коммода амнистию и освободила исповедников из ссылки.
Можно ли сделать отсюда, спрашивает Обэ, заключение, что Марция была христианкой? Деятельная симпатия, говорят иные, отвечая на этот вопрос, есть признак внутренних чувств, но от чувств душевных еще далеко до прямого факта — принятия крещения. Известно, что автор"Философуменов"не говорит, что Марция была христианка. Он называет вообще христиан"братьями"или"верными", но о Марции он говорит только, что она"любила Бога"('o ), выражение широкое, неопределенное, аналогичное тому, какое историк Иосиф употребляет, говоря об императрице Поппее, которую он называет"богобоязненной", что означало, что Поппея принадлежала к числу иудейских прозелитов. Следуя аналогии и давая слову 'o в"Философуменах"то же значение, какое имеет слово у Иосифа, решаются утверждать, что Марция была не окончательная христианка, но что она находилась на пути к христианству (как многие другие в то время): она наполовину отказалась от верований языческой религии и более или менее определенно склонялась к новой религии. Де Росси не придает большого значения слову'o, употребленному в приложении к Марции: он находит это выражение очень неопределенным."Разве не мог писатель"Философуменов", — говорит де Росси, — употребить эпитет"любящая Бога"в отношении к Марции, принимая во внимание ее тайные наклонности к христианству и услуги, какие она оказала обществу христианскому, хотя бы она и не была крещена и хотя бы она не была даже и оглашена? С уверенностью можно сказать: да, — рассуждает Росси, — и вот доказательство: Дионисий, епископ Александрийский, дает Галлиену за то, что он уничтожил репрессивный эдикт, объявленный его отцом, и за то, что он возвратил Церкви ее кимитерии и богослужебные места, — дает наименование не только 'o, но даже 'o . А между тем Галлиен не был не только оглашенным, но и не был человеком, удерживавшимся от языческих обрядов".
Другие, рассматривая жизнь Марции, ее внебрачное сожитие сначала с Кадратом, а потом с Коммодом, ту зараженную атмосферу, в которой она постоянно вращалась, отравление ею и убийство Коммода, поскольку она принимала в этом убийстве столь прямое участие, заключают, что она не могла быть христианкой: Марция имела очень мало добродетелей для того, чтобы быть христианкой. В доказательство своей мысли ссылаются даже на правило Эльвирского собора начала IV века и на собор Халкидонский 451 года. Но, по правде сказать, замечает Обэ, совсем непонятно, к чему делаются ссылки на эти соборы. Никакие постановления соборов IV и V веков не могут иметь отношения к вопросу о христианстве Марции, жившей во II веке. Церковная дисциплина, существовавшая в IV и V веках, не объясняет положения вещей II века. Да и можно ли из того, что Марция не вполне осуществляла христианский идеал, делать вывод, что она не могла быть христианкой? А разве Карпофор, который наживался банковскими операциями, и Каллист, имевший банковскую контору и обманувший вкладчиков денег, — осуществляли на деле евангельские требования? Обыкновенно желают видеть, чтобы верования религиозные проникали до глубины души, чтобы они перерождали и очищали. Но в этом отношении уже и в конце II века одни требовали больше, а другие меньше. Богатство, например, уже не всем казалось препятствием к спасению. Если некоторые сектанты, одушевленные духом реакции, хотели возбудить энтузиазм, какой отличал первое время христианства, предписывали утрированное самоумерщвление, не боялись осуждать самые законные удовольствия общественной жизни, утверждали, что в печали и покаянии нужно ожидать близкого пришествия Спасителя; то другие — и таких было большинство — думали, что христианину нет надобности порывать связи с миром и примирялись с жизнью в мире. Практика и дисциплина допускали не один и единственный род христианской жизни. Может ли Марция в нравственном отношении быть поставлена ниже тех христианских женщин, которые, по словам Тертуллиана, обвешивали себя драгоценностями, подкрашивали лицо, искусственно изменяли цвет волос, носили платья, почти прозрачные? Положение Марции при Коммоде было браком, но только второго разряда, это
был брак, принятый законом и немного отличавшийся в гражданском отношении от justes noces (законного брака). Несколько лет позднее Каллист, сделавшийся епископом Римским, авторизовал или, по крайней мере, не осуждал союзы подобного же рода между христианскими женщинами благородного происхождения и мужчинами низшего класса, свободными или рабами. (Свидетельства можно найти в"Философуменах".) Нельзя и в прочих обнаружениях жизни Марции видеть, чтобы она была испорченной личностью. Ее поведение, когда она упрашивала Коммода не бесчестить величие императорского достоинства принятием участия в процессии гладиаторов, не заключает в себе ничего дурного. А слова, которые она, по свидетельству Геродиана, произнесла, когда узнала, что ее имя внесено в список назначенных к казни, — служат в похвалу ей. Если она покусилась на убийство Ком–мода, то этот факт может быть рассматриваем как самозащита с ее стороны. Утверждать, как делают некоторые, что будто она сделалась куртизанкой с юных лет, значит допускать ни на чем не основанную гипотезу и клевету. Из того немногого, что известно о ней, ее можно считать охранительницей царского достоинства в недостойное правление Коммода.После этих рассуждений автор, Обэ, обращается к самостоятельному решению вопроса: можно ли Марцию считать христианкой? Автор полагает, что не должно ставить решения этого вопроса в связи с вопросом: была ли крещена Марция и в какое время ее жизни была она крещена? Он находит, что слово"христианин"во II веке и в следующем должно быть понимаемо в широком смысле. Крещение, говорит автор, без сомнения, запечатлевало обращение и было выражением этого обращения, но часто случалось тогда, что веру христианскую исповедовали, не принимая крещения. Тогда было много степеней христианской жизни, начиная от отвращения к язычеству до полного принятия христианства и, наконец, до ревностной готовности положить жизнь за веру. Кто может сказать, спрашивает Обэ, на какой из степеней христианской жизни стояла Марция? Во всяком случае, автор находит, что Марция была христианкой, христианкой не в узком смысле слова, и приводит следующие доказательства в пользу своего воззрения.
Уже свидетельство Диона, по словам автора, указывает, какую великую симпатию питала Марция к христианам; свидетельство это подкрепляется и проясняется замечанием автора"Философуменов", что она имела чувства религиозные — 'o все это показывает, что она была на полдороге к христианству в то время, в которое кто был не против верующих, тот был за них. Даже более, симпатия Марции к христианам не была чувством праздным и бесплодным. Она находилась в отношениях с Виктором, предстоятелем Римской церкви; она выспрашивает у него имена христиан, сосланных за веру в Сардинию; ходатайствует перед Коммодом, испрашивает у него амнистию и вверяет указ об амнистии священнику–евнуху Гиацинту, который и освобождает исповедников. Этот же Гиацинт, склоняясь на просьбы Каллиста, имени которого не было в списке лиц, подлежащих освобождению, объявляет сардинскому прокуратору, что он, священник Гиацинт, воспитал Марцию и берет всю ответственность на себя в деле освобождения Каллиста.
Отношения Марции к епископу Виктору, а затем ее ходатайство перед Коммодом очень ясно показывают, что она сердечно интересовалась положением христиан. И если она воспитана была Гиацинтом, — а Гиацинт был священником, — то едва ли будет преувеличением предполагать, что он близко познакомил ее с религией, какую он сам исповедовал и в которой он занимал место пресвитера. Принадлежность Марции к христианству очень вероятна, если допустить, что евнух Гиацинт, воспитавший ее, был священником или только христианином, а самое выражение"воспитать"при этом предположении будет означать, собственно, наставление. Кстати сказать, замечает исследователь, автор"Философуменов", рассказывая о поручении, которое было дано Марцией Гиацинту, пишет: .
Неодинаково переводят эти последние два слова; одни переводят"старому евнуху", а другие"евнуху–пресвитеру". Против второго рода перевода обыкновенно ссылаются на церковную дисциплину, которая будто отстраняла евнухов от исполнения священной обязанности. И в доказательство указывают на то движение, какое возбудил в Церкви известный случай с Оригеном, а также на первое правило первого Никейского собора. Что касается церковной дисциплины, раскрывает свой взгляд Обэ, то относительно ее ничего нельзя сказать определенного, когда дело идет об эпохе до Никейского собора. Правда, закон Моисеев исключал евнухов из общества иудейского, но древний этот закон так мало имел значения в Церкви, что первым язычником, обратившимся к христианской вере, был именно эфиопский офицер, евнух царицы Кандакии. И даже в начале III века дисциплина церковная в данном отношении не была соблюдаема, как это видно из того, что Ориген был законным образом поставлен пресвитером в Палестине, несмотря на то, что он, в видах достижения высшей чистоты или же вследствие буквалистического понимания евангельских слов, собственными руками оскопил себя. А раньше Оригена Мелитон, епископ Сардийский, был тоже евнух. Итак, рассуждая a priori, должно сказать, что нет ничего невозможного в том, что Гиацинт, воспитатель Марции, был в 189 году пресвитером церкви Римской, хотя он и принадлежал к числу евнухов. А следовательно, и перевод слова выражением"священнику"не только может быть защищаем, но и совершенно правилен. Место, которое это греческое слово занимает в фразе, выражает именно достоинство лица, а не что другое. Да, наконец, термин не только вообще употреблялся в это время в значении священника, но и встречается часто в этом именно смысле под пером самого автора"Философуменов". Такое истолкование данного термина лучше всего соответствует контексту, и, конечно, по достаточным основаниям, а не из какого-либо пристрастия Бунзен, Фридлендер и Дункер принимают то же истолкование спорного слова. Весьма вероятно, что и Марция, избирая человека, которому она давала свое поручение касательно сардинских исповедников, остановила свое внимание на лице, имеющем значение в Церкви, а таким лицом и был Гиацинт–пресвитер. Могут возразить, продолжает Обэ: священник из числа приближенных к Марции не мог не знать истории Каллиста; он должен был знать, что этот человек сослан не за веру, а вследствие преступления против общественного порядка, и, значит, не должен был освобождать этого последнего. Но, во–первых, Гиацинт мог знать дело не во всех подробностях; во–вторых, виновный являлся слишком жестоко наказанным, наконец, он казался раскаивающимся в проступках. Да и вообще, он был осужден не как только не оправдавший общественного доверия банкир: дело веры примешивалось к тому частному проступку, за какой он наказан. В глазах посланного от Марции он мог являться исповедником не меньше прочих. Гиацинт, христианин и священник, прибывший в Сардинию с вестью о милости и прощении, если и знал что-либо о Каллисте как о банкроте и возмутителе синагоги, забывает об этом и помнит лишь то, что Каллист — несчастный брат (по вере), быть может, случайно забытый Виктором и Марцией, о котором следовало позаботиться…
Итак, мы можем сказать, делает такой вывод Обэ из сейчас вышеизложенного, что Марция была воспитана христианским священником, что она любила христиан, что она употребляла свою власть в их пользу. Этого, кажется, довольно, чтобы считать Марцию христианкой. Имея такую могущественную покровительницу, Церковь не могла испытывать страха и в самом деле наслаждалась миром. Во дворце мы видим целую группу христиан, делающихся естественными защитниками христианского общества — Проксену, Карпофора, пресвитера Гиацинта, которые если и не в состоянии были уничтожить общественной ненависти, то, во всяком случае, предотвращали обнаружение явной вражды. Коммод проводил жизнь как изнеженный сын Востока и потерял всякий ум в своем гареме. Охота, отличавшаяся грандиозностью, игры цирка и амфитеатра поглощали всю его деятельность. Марция, прекрасная, изворотливая, вкрадчивая, пользовалась громадным влиянием на государя и употребляла это влияние на благо Церкви.
Каково было положение Церкви при Коммоде, это, по суждению Обэ, хорошо показывает история Каллиста, которую французский ученый рассказывает очень подробно, но мы, передавая содержание исследования этого автора, ограничимся лишь немногими чертами. История суда над Каллистом в высшем магистрате Рима есть, замечает Обэ, прямое и определенное свидетельство того нового духа, который одушевляет высшие сферы и служит выражением толерантности, в то время обнаружившейся. Рассказ указанного эпизода в"Философуменах"заключает в себе много путаницы и бессвязицы. Во всяком случае, не может подлежать сомнению, что Каллист был схвачен иудеями, представлен на суд префекта римского Фусциана, обвинен как лицо, виновное в нарушении порядка при богослужении, совершавшемся в силу законного права; при этом обвиняющие, кстати, приплетали и то, что Каллист был христианин. Префект Фусциан разбирает дело Каллиста, присуждает его к ссылке в Сардинию как нарушителя порядка при отправлении иудеями своего культа, но вопрос о том, что Каллист христианин, оставляется префектом без внимания. Значит ли это, что в это время не имел силы закон (Траяна), грозный для христиан, привлекавший этих последних к ответственности, как скоро их принадлежность к этой новой религии прочно засвидетельствована? Нет, закон этот действовал. Карпофор, присутствовавший на суде, стараясь почему-то выставить Каллиста ложным или мнимым христианином (быть может, с целью защитить его или же с целью охранить славу христианства; в последнем случае, заявляя о мнимом христианстве Каллиста, Карпофор тем хотел дать знать, что такого рода преступником, как обвиняемый, христианин не бывает), говорил, что Каллист выдавал себя за христианина, потому что искал смерти. Из этих слов Карпофора открывается, что в то время принадлежность к христианству почиталась законами заслуживающей смертной казни. То же самое можно доказать и на основании некоторых актов мученических. И однако же, Фусциан не обращает никакого внимания на такое обвинение Каллиста в принадлежности к христианству. Это префект, без сомнения, знал, как смотрят на христианство при дворе, благодаря Марции, и не хочет возбуждать преследования против Каллиста за то, что этот последний был христианином. Обвиняемый осужден лишь за буйство, произведенное им в синагоге. Фусциан был человеком очень строгих правил, сурового нрава; почему от него можно было бы ожидать самого строгого наказания Каллисту, который, кроме буйства, еще обвинялся в принадлежности к запрещенному религиозному обществу. Однако этого не случилось. Причиной этого должно считать то, что еще раньше посольства Гиацинта в Сардинию он уже знал, куда клонятся симпатии Марции. Без этого предположения трудно понять снисходительное отношение префекта к Каллисту.
Влияние Марции, естественно, больше чувствовалось и выражалось в действии в Риме, чем в отдаленных провинциях Империи, замечает Обэ, имея в виду разъяснить, какими последствиями сопровождалось расположение Марции к христианству в отношении общего положения христиан. Нет никакого основания утверждать, чтобы благодетельные меры, какими ознаменовала себя Марция касательно христиан в Сардинии, имели широкое применение. Однако же в те времена даже самые незначительные обнаружения известного рода расположения повелителя Империи (а Марция действовала от лица Коммода) получали значение закона, и административные лица обыкновенно сообразовались с этим влиянием. Слухи должны были далеко разнести известие об амнистии, какую получили христиане, сосланные в Сардинию. Сделались известны симпатии Марции и готовность Коммода следовать этим симпатиям. А если так, то правители провинций сейчас же должны были показать свое усердие в том же направлении. И действительно, двое проконсулов африканских при Коммоде, Цинций Север и Веспроний Кандид, по свидетельству Тертуллиана, заявляли себя такой толерантностью к христианам, что оставались глухи для обвинений, направленных против христиан, и помогали им выходить из суда чистыми и безнаказанными. Трудно понять, почему эти африканские проконсулы относились так благосклонно к христианам, если не допустить, что подобным поведением они хотели сделать угодное всемогущей Марции. Итак, толерантность, какой пользовалась Церковь в царствование Коммода, по замечанию Обэ, служит подтверждением взглядов, раскрытых им, и является новым доказательством принадлежности Марции к христианству.