Эра милосердия (худ. В. Шатунов)

Наверное, сдался бы я Филимонову — это ведь не соревнования, и не бандит на меня насел, и не рыжий фельдфебель в чёрной форме танкиста из дивизии «Викинг», что спрыгнул на меня из подбитого грузовика на обочине дороги при въезде в маленький городок Люббенау… Но, задыхаясь в железном прихвате этого тщедушного Филимонова, я видел углом глаза, как ребята сгрудились вокруг нас, а Тараскин просто брякнулся на пол, чтобы лучше видеть, и слышал я баритончик Жеглова где-то над собой, высоко:

— Володя, Володя-а, Воло-о-дя-я!

И Пасюк громыхал:

— Шарапов, дави його, вражину, нехай знае наших!

Руки у меня сильнее, отжал я всё-таки его ногу, и на излом пошло у него колено, и отпустил удавку Филимонов, распрямился в прыжке, вскочил на ноги и сразу же, не давая мне прийти в себя, рванул мне заднюю подсечку, но и я его держал уже поперёк корпуса, так вместе и покатились, и ещё довольно долго он вил из меня верёвки, пока всё-таки не заломал на «мельнице» — провернул вокруг себя и привёл чётко на спину…

Мы встали, запыхавшиеся, усталые, но оба довольные. Он за своё умение постоял, и я не переживал, что он меня заделал: он ведь как-никак профессионал, инструктор. Филимонов похлопал меня по плечу, и следа не осталось от серой унылости его голоса:

— В разведке учили?

— Было дело, — усмехнулся я.

— Тебе надо заниматься — весной первенство «Динамо»…

Вот только этого мне не хватало! А ребята от души радовались. Филимонов оглядел нас и, опять посуровев, сказал:

— Прошу вас, товарищи, относиться к занятиям исключительно серьёзно. То, чему вы здесь научитесь, однажды может спасти вам жизнь…

На том и разошлись.

Из автомата в вестибюле Жеглов позвонил дежурному и спросил, нет ли новостей с засады в Марьиной роще — третьи сутки всё-таки потекли.

Повесил трубку и сказал мне:

— Там всё тихо пока. Идём выспимся немного…

— А кто сейчас в засаде? — спросил я.

Жеглов засмеялся:

— Наш миллионер — Соловьёв. И Топорков из отделения. Вот сменится Соловьёв, надо будет выставить его на шикарный праздник…

Тараскин горячо поддержал эту идею, Пасюк высказал сомнение, что из Соловьёва копейку удастся выжать, Гриша рассказал, что учёные установили: половина бумажных денег заражена опасными микробами, а я сказал, что мне на всё наплевать — спать хочется очень…

13

В скором времени группа военных преступников — соучастников Гитлера — предстанет перед судом народов — Международным военным трибуналом. На скамью подсудимых сядут ближайшие сподвижники Гитлера по нацистской партии, руководители нацистского государственного и партийного механизма: Герман Геринг, Рудольф Гесс, фон Риббентроп, Альфред Розенберг и другие.

Нюрнбергский процесс виновников войны будет беспрецедентным в истории событием.

«Правда»

…Как в аду, подумал я тогда. Почему-то ад мне представлялся не яростно вопящим красным пеклом, а именно вот таким — безмолвным, судорожно холодным, залитым страшным безжизненным светом. Осветительные ракеты лопались в измочаленных дождём облаках с тупым чмоком и горели невыносимо долго — пять секунд, — потом рассыпались в яркие маленькие искры, и наступала темнота до следующего шелестяще-мокрого чмока, и тогда тугая маслянистая поверхность реки вновь вспыхивала ненормальным синюшно-белым светом.

— А ты это точно знаешь, пан Тадеуш? — спрашивал начальник дивизионной разведки майор Савичев. — Не может быть ошибки?

— Не, — уверенно качал головой поляк, и усы его, прямые и сердитые, делали широкий взмах, как «дворники» на стекле автомобиля. — До того ещё, как мир наш сгинел, до того, как всех поубивали, до великой брани здесь вся округа песок копала. Большая яма, хлопцы там сомов ловили…

Он протягивал негнущуюся длинную руку в сторону немецкого берега, туда, за остров — ничейный, изожжённый, искромсанный, перекопанный кусок земли посреди Вислы, — за плавный изгиб реки, где на тридцать метров прерывалось врытое прямо в воду проволочное заграждение.

Немцы поставили заграждение — три ряда колючей проволоки. И по берегу спираль «Бруно». А в этом месте был почему-то разрыв. И за ним сразу — пулемётное гнездо.

— Не махай руками, дед, — сказал я Тадеушу. — Лежи смирно…

Всё равно отсюда разрыв в проволоке не увидать — он ниже по реке на полтора километра. Но попасть в него можно только отсюда. Федотов считал, что разведчика ведут к удаче три ангела-хранителя — смелость, хитрость, внезапность. А я верил в терпение, в огромное, невыносимо мучительное умение ждать. Восьмой день плавает в серой густой воде раздувшийся труп Федотова. Когти проволоки прицепились к гимнастёрке, прибывающая от дождей река прижимает Федотова к еловому колу, и немцы развлекаются, стреляя в него, как в мишень. Прошину и Бурыге повезло — их убили ещё на середине реки, и хоть тела их не достались гадам на поругание.

— Володя, «язык» вот так нужен! — хрипел Савичев, проводя ладонью-лопатой по горлу. Шея у него была морщинистая, обветренная, и жутковато светились глаза, страшные, как сырое мясо. И по тому, что говорил он «Володя», а не «товарищ старший лейтенант», я понимал, что и меня уже видят красные савичевские глаза плавающим в глинистой мутной воде у колючей проволоки перед кольями против немецкого берега…

Это было такое долгое ожидание! Часами я лежал на переднем крае, переходя с одного НП на другой по всему полуторакилометровому отрезку берега, где — я верил, надеялся, знал — должен быть проход в глубину обороны. Подползал к урезу воды, незаметно сталкивал в воду брёвна, немецкие каски и пустые консервные банки и часами следил, как вода вершила их неспешное плавание, пока я нашёл это место, где мы лежали с Савичевым и старым поляком. Полузатопленная лодка, которую мы вчера оттолкнули в сумерках от берега, пристала к середине острова. К немцам остров был гораздо ближе, и они хорошо видели, что лодка пустая. И когда взлетали слепяще белые осветительные ракеты, от острова ложилась в сторону немцев длинная чёрная тень. А на всём расстоянии до нашего берега — недвижимый адов свет.

Савичев говорил лихорадочно быстро:

— Не забудь, Володя: как закончите, сразу зелёную ракету против течения. И мы вас огнём отсечём — весь сто сорок третий артдивизион подтянули, передовая немецкая пристреляна…

А поляк смотрел на нас грустно, и усы его уныло обвисли.

— Володя, ты уверен — втроём справитесь? — спрашивал Савичев, заглядывая мне в лицо своими красными глазами. — Может быть, усилим группу захвата?

Левченко, стоявший за моим плечом, сказал:

— Больше людей — скорей заметят…

И Коробков одобрительно покивал…

Разделись догола, только шнурком подвязана к руке финка, и без всплеска, без шороха нырнули — сначала Левченко, потом Коробков. А я последним. И холод вошёл в сердце нестерпимой болью, залил каждую мышцу раскалённым свинцом, рванулся и затих в горле истошным воплем муки и ужаса, каждую жилочку и сустав неподвижностью сковал, подчинив всё непреодолимому желанию мгновенно рвануться назад, на берег, в домовитую вонь овчины, в ласковую духоту круто натопленной землянки, к своим!