Ересь

Женщина окончательно успокоилась и уже двинулась прочь за моим элем, но приостановилась:

— А как вас звать?

— Филиппо, — ответил я и сам удивился легкости, с какой это имя соскользнуло с языка.

Ожила память скитальческих лет, когда я мог называться только именем, данным мне при рождении — открыть свое монастырское имя означало бы попасть в руки палачей. И здесь, в этом мрачном кабаке, под косыми взглядами и перешептыванием завсегдатаев, инстинкт снова пробудил осторожность.

— Меня зовут Филиппо Нолано, — сказал я.

Этим хозяйка вполне удовлетворилась. Она кивнула и даже изобразила нечто, похожее на реверанс.

— Вдова Джоан Кенни, к вашим услугам. Что желаете покушать, сэр?

— А что у вас есть?

— Похлебка, — непререкаемым тоном сообщила она.

За время моего пребывания в Англии я успел выяснить, что похлебка — это студенистое варево, получаемое из смеси овсяных хлопьев и крепкого мясного бульона. Если ее сварить правильно, собаки, может, и станут есть. Впрочем, англичане поедали ее, как бы она ни была приготовлена, едва ли не трижды в день.

— А мяса нет? — с надеждой осведомился я. — Как-никак, воскресенье.

— У нас варят похлебку. Хотите — берите, нет — так нет.

Я нехотя согласился.

— Хамфри! — позвала хозяйка.

Дверца возле окошечка в стене отворилась, и высунулся молодой человек — простоватое лицо со светлыми кудряшками, в руках грязное полотенце. Ростом он, пожалуй, превышал шесть футов и явно давно уже отпраздновал совершеннолетие, но его взгляд, в котором сквозило детское желание угодить, выдавал слабоумного.

— Принести мастеру Нерлано похлебку и кувшин эля, да поживее, и не лезь к нему со своей болтовней! — распорядилась хозяйка.

Хамфри часто-часто закивал головой. При этом он сильно запрокидывал голову, а затем резко опускал подбородок к самой груди, вертя при этом в руках свой грязный утиральник.

— Он из Уэльса, — сочла нужным пояснить хозяйка, словно этим объяснялись странности молодого человека.

Парень скрылся в недрах кухни, а женщина пересекла комнату и остановилась возле стола, где сидел безухий, и негромко поговорила с ним о чем-то. Тот наклонил голову и, в отличие от уэльсца, слегка кивнул, продолжая при этом наблюдать за мной.

Юный Хамфри притащил мне миску с еле теплой серой жижей — половину он расплескал прямо на стол — и поставил передо мной деревянную чашу с пивом (сверху плавала грязная пена), сам же остался стоять возле стола, улыбаясь во весь рот.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил я, но он не уходил. Чаевых, что ли, ждет? — удивился я.

— Вы из Италии? — нараспев спросил он, наклоняясь, чтобы заглянуть мне в глаза, и по-собачьи склонив голову набок.

— Точно, — подтвердил я и попытался обмакнуть горбушку хлеба в похлебку. Похоже, чертово варево успело застыть.

— Скажите что-нибудь по-итальянски, — попросил Хамфри. Так ребенок просит уличного фокусника «показать что-нибудь».

— Non darei questo cibo nemmeno al mio cane, [23] — с любезной улыбкой отвечал я, однако на всякий случай понизил голос. Глаза парня зажглись таким восторгом, словно я сумел извлечь монету у него из уха, и улыбка его сделалась еще шире.

— Что это значит?

— О, так просто это не переведешь. Похвалил вашу прекрасную пищу.

23

Такой пищи не дашь и собаке (ит.).

Парень наклонился совсем близко, его дыхание защекотало мне ухо. До чего же он провонял луком!

— Итальянского я не знаю, — шепнул он, — зато я учил латынь.

— О, прекрасно, — отозвался я, ожидая, что сейчас он обрушит на меня какую-нибудь галиматью: где уж придурковатому трактирному служке набраться латыни? Но парень вновь энергично закивал, и его лицо сделалось почти торжественным.

— Ora pro nobis, — шепнул он мне на ухо, а затем слегка отодвинулся, чтобы разглядеть, какое произвел на меня впечатление. Он был доволен собой и ожидал похвалы.

Я с трудом удержал равнодушный вид. В голове стучало. Впервые забрезжил пока еще очень слабый свет.

— Молодец, Хамфри! А что ты еще знаешь? — прошептал я в ответ.

Парень просиял и снова склонился поближе ко мне, но тут раздался визгливый голос трактирщицы:

— Хамфри Причард! Я же тебе говорила, не лезь к джентльмену. Или тебе заняться нечем? Джентльмен не станет слушать твою чушь, дай ему покушать в свое удовольствие! — Ведьма врезала Хамфри по затылку и погнала здоровенного детину обратно в кухню. Хотя он был вдвое выше нее, он согнулся и виновато зашаркал прочь.

Хозяйка деловито вытерла руки о фартук и выжала из себя профессиональную улыбку.

— Он не дерзил вам, сэр? — спросила она, однако я хорошо понял, чем вызвана тревога в ее глазах.

— Вовсе нет. Только спросил, нравится ли мне угощение.

Женщина воинственно прищурилась.

— И как — нравится?

— Мм… Большое спасибо.

Она посмотрела на меня так, словно хотела еще что-то добавить, но лишь кивнула и удалилась в кухню; откуда послышались голоса — насколько я мог понять, хозяйка продолжала отчитывать беднягу Хамфри, а тот пытался оправдываться.

Еда меня, конечно, не порадовала. Я с трудом пропихивал внутрь эту мерзкую слизь, причем мрачные взгляды безухого и его компании отнюдь не способствовали аппетиту. Лучше бы уж он подошел и объяснил, чем я так его заинтересовал. Но безухий оставался сидеть на своем месте, лишь изредка чуть наклоняясь, чтобы шепнуть что-то одному из товарищей.

Я уткнулся взглядом в тарелку, перебирая в уме крохи добытых сведений. Ora pro nobis. Молись за нас. Слова зашифрованные на последней странице дневника Роджера Мерсера. Слова из Ave Maria, слова, повторяющиеся в литании всем святым. Неученый парень, вроде Хамфри Причарда, мог подцепить их только на католической мессе. Значит, он либо участвовал в службе, либо слышал ее. Как это могло случиться? Не от завсегдатаев ли «Колеса Катерины» нахватался он этого? Тогда понятно, почему хозяйка запрещает ему разговаривать с чужаками. Но почему Роджер записал эти слова таинственными символами? Был ли это пароль, по которому опознавали друг друга заговорщики? А «Колесо Катерины» — не место ли их тайных встреч? Или это прибежище уцелевших католиков и мой анонимный корреспондент хотел привести меня именно сюда?

Раздумывая над этим, я машинально уставился на безухого, сам себе не отдавая в этом отчета. Но он, словно разбуженный моим взглядом, поднялся на ноги, одернул на себе камзол и, окликнув хозяйку, попросил счет.

— К моему прискорбию, вдова Кенни, придется мне вас покинуть. Хотя нынче день субботний, но дела призывают, — сообщил он, а я с удивлением отметил, что у безухого речь образованного человека. Это совершенно не вязалось с его наружностью клейменого вора.

В очередной раз я вынужден был укорить себя за привычку судить человека по внешности и манерам. Я выждал, пока за ним закрылась дверь, и двинулся следом. Возможно, вдова Кенни и сочла мою поспешность неприличной, но ее взгляд все равно не мог бы стать более неприязненным. Она равнодушно поблагодарила меня, когда я бросил на стол несколько монет. Я же выскочил на улицу и поглядел в обе стороны, высматривая безухого. Мне повезло: он успел только дойти до угла, где стояла церковь. Уже привычно держась в тени, поближе к стенам домов, я двинулся вперед, убеждая себя, что следить за безухим — вполне достойно агента Уолсингема (не то что выслеживать мальчишку Норриса). Мне вообще нравилась опасность. Она придавала мне сил.