Еретик

– Откуда ты, Маркантун, добудешь столько денег для училища? – фамильярно спросил каноник Петр. – Община разорена, а ведь, помимо тебя, нам надо еще одного епископа содержать!

– Еще одного епископа? – разинул рот бородатый поп Дивьян.

– Ты не сказал им об этом? – в голосе каноника звучало неприкрытое ехидство.

Члены капитула разом смолкли, низшее духовенство зашевелилось, и воцарилась многозначительная тишина, в которой ясно ощущалась тревога. Народ, заполнявший деревянные галереи, плохо различал выражение лиц архиепископа и священников, находившихся на каменном дне собора, с трудом улавливал оттенки их диалога, одпако страстность и напряженность поединка захватила всех. В эту минуту всеобщего безмолвия, таившего в себе ужасную угрозу, собор походил на разверстую пасть, из которой вот-вот готов был вырваться долго сдерживаемый рев. На плечи каждого из присутствующих словно навалилась вдруг тяжесть, не успевшая найти себе выражения в словах. Статуи святых из глубины своих ниш с изумлением взирали на происходящее. Одетые в белое монахини и готовые идти под венец невесты своей бледностью как бы подчеркивали тягостную атмосферу.

Архиепископ окаменел, словно уподобившись вырезанным из камня великомученикам, не находя в себе сил нарушить молчание. Ни на секунду не забывал он о гнусном условии, поставленном папой Климентом VIII, бросившим ему кость в виде сплитской епархии, но Доминису и в голову не могло прийти, что так будет проходить его первая встреча с прихожанами. А ведь разговор неминуемо долг жен был возникнуть, независимо от того, кто задал бы ему вопрос: каноник Петр или кто другой, менее враждебный. Оглушенный торжественным эхом папской грамоты, архиепископ Сплитский, примас Далмации и Хорватии упустил из виду куда менее почетное дополнение к ней, которым обусловливалось его назначение сюда, выраженное в словах: «cum reservatione annuae pensionis 500 ducatorum mor netae venetae pro personis nominandis». [29] Напрасно метался он потом по Ватикану, надеясь избавиться от этого дьявольского хвоста, торчавшего из-под архиепископской мантии. Государственный секретарь Альдобрандини был неумолим, когда ему удавалось хоть что-нибудь выжать из любой епархии. Легче было получить полное отпущение грехов, нежели освободиться от денежных выплат. С помощью доброжелательно настроенного по отношению к нему почтенного кардинала Баррони Доминису удалось превратить скудо в дукаты, однако сумма тем не менее оставалась значительной, и, хотя в Риме он с этим почти примирился, здесь на глазах у паствы все ожило с прежней силой. Миг, когда обнаружился торчавший хвост, миг, который он так старался отодвинуть, наступил внезапно, в разгар тщательно отработанного приветственного церемониала.

29

С ежегодным обеспечением пятисот дукатов в венецианской монете для означенной персоны (лат.).

Громкое недовольство обнищавших священников тучей обволокло архиепископа и капитул. Всегда эти важные господа что-нибудь скрывали от них, простых попов. Дворянские особняки были им недоступны, капитул их не слушал, а теперь из таинственной мглы вдруг появился другой епископ, помимо этого, стоящего здесь и украшенного всеми святительскими инсигниями, как на древних изображениях. Они хотели знать все, оскорбленная мужицкая гордость не выносила тайн, за которые потом по обыкновению им приходилось расплачиваться из собственного кармана. Дивьян протолкался к всеведущему канонику и схватил его за горло – выплевывай, коли уж начал. Какого там еще епископа придется содержать?

– Говорят, – задыхался припертый к стенке лицемер, – будто наш славный Марк Антоний назначен сплитским архиепископом при одном условии…

– Ну… – выжимал гигант из пузатого пребендария.

– При условии, что из своего архиепископского содержания он будет выплачивать ежегодно пятьсот скудо некоему Андреуччи, конфиденту государственного секретаря Альдобрандини!..

– Пятьсот скудо из доходов нашей общины?!

– И к тому же, толкуют посвященные, еще пятьдесят скудо некоему дворянину при некоем кардинале, – закончил каноник Петр дрожащим голосом.

Дивьян отпустил обмершего толстяка и повернулся к архиепископу, который продолжал оцепенело молчать. Возмущенные голоса, усиленные акустикой собора, грохотали вокруг. Для измученной голытьбы то были баснословные деньги, да и каноников потрясла сумма – каждому из них удавалось выцедить лишь по нескольку скудо в год, и это воспринималось как чудо – трудно было из этой опустошенной, бесплодной земли выжать еще какие-то деньги. Искушенные в нищенстве, с крестом и Библией в руках исходившие пешком свои жалкие приходы, они чувствовали себя жестоко обманутыми. Подлинный грабеж! Сущие разбойники! Почему их края должны кормить столько папских прихлебателей?! Еле-еле, с несказанными муками удается собрать десятину для первосвященника, а тут на тебе – еще! Община изнемогает от налогов податей, штрафов, различных поборов, а теперь курия ставит новые условия. Прислали одного епископа, чтоб тот вымогал деньги для другого, третьего и так без конца и края.

– Говори! Ты здесь поставлен или над нами еще кто-нибудь есть? – Священник поклонился прелату, но тон его и взгляд были вызывающими.

Кровь бросилась в лицо Доминису, однако он сумел справиться с волной закипевшего гнева. Ничего не поде лаешь, приходилось выбираться из постыдного положения, в какое он попал благодаря папе. Взимая с него дань за полученную кафедру, курия ограбила его и оскорбила низведя до положения простого исполнителя своей воли в осужденной на погибель общине. Тем самым святые отцы убивали двух зайцев – набивали золотом свои подвалы и приобретали послушных наместников, которые, едва появившись, вступали в конфликт с обираемой райей. [30] Ненависть охватила душу прелата, ненависть к гнусному, алчному, наглому Риму, который прислал его сюда. Выбора нет: или на его голову падет вечный позор, подобно всем римским клевретам, или… Это второе разверзлось перед ним как пропасть, дна которой он не видел. Но ведь он хотел избежать немилости папы, хотел честно смотреть людям в глаза, этим несчастным, непокорным и гордым людям.

30

Райя (арабск.) – букв. «стадо». Так османские завоеватели называли христиан в порабощенных ими землях.

– Вы избрали меня своим архиепископом, согласно древнему обычаю… – нерешительно начал он. Папа не признает этот обычай, и потому гримаса на лице иезуита была чрезвычайно красноречивой. Но будь что будет! Без их помощи он вовсе окажется в одиночестве на опасной крутизне, и, отвечая безмолвствующему на сей раз патеру Игнацию, он продолжал, пронзаемый сотнями глаз: – И папа прислал мне мантию. Следовательно, я ваш предстоятель, единственный и безусловный.

– А эта оговорка? – Дивьян требовал прямого ответа.

И тут на помощь попавшему в ловушку папскому наместнику вдруг пришел патер Игнаций. Он был суров и краток. Священство, все, без исключения, обязано абсолютным послушанием наместнику престола святого Петра, сидящему в Риме. Слово папы, каким оно было до сих пор, свято и неопровержимо, ибо внушено вдохновением свыше. Всякий, кто возражает ему даже в мыслях своих, совершает грех против церковных канонов и подлежит су Священной канцелярии. Слова иезуита, точно карающий меч, обрушились на недовольных, и символом покорности и повиновения стали безмолвные статуи великомучеников; в наступившей тишине только громко скрипели деревянные балки галереи, наводя на мысль о воздвигаемом эшафоте. Пылкий апологет крестового похода оробело затих, и только бородатый поп дерзко проявлял непослушание:

– Будешь выбивать из нас деньги для курии?

– Не буду!

Сокрушаемый сомнениями папский вассал принял решение. Если он из-за пятисот дукатов утратит сейчас доверие епархии, то кто еще сможет усидеть на этом разоренном перекрестке морских и сухопутных путей? Гордо выпрямившись, озаренный последними лучами зимнего солнца, вдруг прорвавшегося в окна, собрав остатки величия он в свою очередь бросил вызов куда более могущественному властелину:

– Здесь я предстоятель. И я не приемлю никаких условий ценой своей чести!

– Верно, Маркантун, так и надо! – раздалось в ответ несколько изумленных радостных возгласов.

И сдерживаемый восторг мгновенно выплеснулся из толпы наружу, к вратам собора святого Дуйма, становясь все более громким и грозным. Столько было в этом городе иноземных пришельцев, навязанных чужой волей, и вот наконец появился он, свой, здешний человек! Истинный пастырь! Примас всей Далмации и Хорватии! Люди вокруг исступленно вопили, а воспрянувший духом, окруженный облаками ладана архиепископ словно воочию видел перед собой неведомые смердящие фигуры, которые выползали из-под сводов собора и заводили свой безумный танец, яростные и ненасытные порождения преисподней!

V

После первой же поездки по епархии гнев и обида архиепископа на курию возросли. В городке кое-какие припасы еще сохранились, но вне его стен – голые скалы и сплошь нищета! В несколько часов рыжий конь пронес его от одной границы до другой, мимо запущенных оливковых рощ и нагромождений раскаленных камней, мимо невозделанных полей и беспорядочно притулившихся в скалах селений. Узкую обжитую полоску вдоль берега моря запирал крутой каменный пояс с одним-единственным выходом, клисским ущельем, попавшим в руки турок. Земли по ту сторону горной цепи, которыми прежде владели местные епископы и дворяне, теперь были утрачены, а когда-то они уходили глубоко в Боснию. Теперь подати там собирали паши, беги и ходжи. Из разрозненных лоскутков удалось составить дуваньскую епархию, однако главе ее было запрещено приезжать в Сплит, а монахи укрывались в лесах. Исповедовать католичество па тех землях означало подвергать себя насилию и даже угрозе рабства, а иногда попросту могло привести па острый кол; из года в год изобильно осыпаемые папскими посланиями и посулами венгеро-хорватского короля и императора местные жители несли свой тяжкий крест. Примасу Хорватии достался в удел громкий титул и клочок земли, на котором предстояло обнаружить источник скудо для Рима. Вдоль и поперек объехав диоцез, Марк Антоний еще больше рассердился на курию. Никому, ни одной живой душе в этом сверкающем клубке, вертевшемся вокруг святого престола, не было дела до того, что происходило где-то на турецкой границе. Кардиналы бесстыдно алкали наживы, которой не сулили дальние опустошенные провинции. И он должен способствовать этому грабежу? Он ехал от поселения к поселению, стремясь все запомнить, все записать, чтобы потом убедить папскую канцелярию в невозможности выплаты назначенной суммы. Пятьсот дукатов в год?! Какому-то их наушнику! А десятина? А добровольные приношения и пожертвования! Если они не желали помогать райе, пусть хоть по крайней мере не уподоблялись бы османам в их грабежах! Это повсюду прославляемое «предмостье христианства» становится все уже, и одному господу богу ведомо, не сметет ли его вообще турецкая конница с подножий Мосора.