Еретик

Нет, отвечал он про себя Матни, не может. В подобных положениях, на этой живущей под постоянной угрозой меча границе, перед лицом неизбежной гибели, ученость не спасала. Горстка людей смогла удержаться на клочке земли лишь благодаря своей фанатической мученической вере, питая врожденное недоверие к любому ученому чужестранцу, который пытался лишить их опоры и оставить беззащитными перед бешеной конницей неприятеля. А что если и это иллюзия, коль скоро разум предсказывает неминуемую гибель?

– Вы полагаете, высокопреосвященный, – задумчиво продолжал ревностный его прихожанин, – будто радуга не есть мост в небе, но оптическое явление, возникшее благодаря преломлению и отражению лучей света. В вашем объяснении трудно найти какую-либо ошибку, все обоснованно и ясно, даже вынужденно! Но я спрашиваю вас, высокоученейший, куда ведут подобные рассуждения? К исчезновению святости вещей и таинства жизни. После ваших проповедей, простите, мне хочется оплакивать самого себя, именно так!

– Истину надо принимать такой, какова она есть!

– Но следует ли… принимать ее внешний облик? Здесь-то и начинаются расхождения. Ваша истина не увлекает меня, я остаюсь к ней равнодушен.

– Почему же тогда вас так волнуют мои объяснения? – не удержался епископ.

– Мне ужасно слышать эту вашу философию с амвона наиболее угрожаемой твердыни католицизма, над костями мучеников… Простите, монсеньор, что я столь откровенно выражаю свои сомнения, но вообще я ваш почитатель!

Доминис не упрекал его, он всегда старался уважать искренность своих противников в дискуссии. И этот усердный переводчик миссалов, бревиара ж прочих церковных книг отличался от своих приятелей каноников, обеспечивших себе благодаря религии постоянный доход, впрочем; как и он сам, их предстоятель; среди них всех этот мистик единственный не торговал верой. Неподдельный ужас доктора Альберти ворвался в его раздумья, сопровождаемый звуками вечерних молитв. Может, и в самом деле следовало бы остаться на кафедре натурфилософии и оттуда вести пальбу по всяческим предубеждениям? Теперь же он сам себя поставил в трудное и противоречивое положение, когда приходилось жонглировать двусмысленными метафорами и делать уступки клерикальной традиции. Да и есть ли здесь вообще какое-нибудь разумное решение?

– Согласно Аристотелю и Фоме Аквинскому, – не оставлял его в покое ортодоксальный доктор, – все вещи имеют божественное предначертание. Все посюстороннее и произошло из того единственного праисточника. Так понимая суть явлений, мы возвращаемся к божественному промыслу.

– Уважаемый доктор, – улыбнулся старый противник схоластики, – ваши учителя недостаточно изучали природу и не знали математики.

– Опять эта ваша наука! Эксперименты и доказательства! Разум там, где нужен дух. Credo, quia absurdum est, как писал Тертуллиан. Да, высокопреосвященный, это истинно, ибо абсурдно. Верю в воскресение, ибо оно невозможно, согласно вашей физике.

– Но, отбросив поиск и причину, в чем вы найдете достоверность?

– В себе! В себе! – Голос Альберти срывался уже на грани крика. – Только в одиночестве я вслушиваюсь в то первичное, божественное. Сначала оно шепчет мне, совсем тихо, чуть различимо, а потом начинает звенеть… Вы не верите, монсеньор? С вами никогда так не случалось?

– Нет!

– Вы заблудились в исследовании природы. Естество – это дьявол, такой же, как женщина. Человек греховен самим своим рождением. Уже в чреве женщины он отделяется от божественного источника и принимает тело как свой грех и отступничество.

– Вы не лютеранин, доктор?

– Я? Помилуй, господи! – заподозренный в ереси Альберти пришел в ужас.

– Ведь и Лютер проповедовал открытие бога в себе, восходя к Дунсу Скоту, отрицавшему рациональные доказательства существования бога вопреки томистам и официальной католической догматике. По Лютеру, как и по Дунсу Скоту, разум человеческий ненадежен и слеп, как и воля человека; в том и заключается божья милость, что мы открываем разум и правильно направляем себя. Если дьявол примется за нашу волю…

– Сатана уже принялся, – перешел в яростное наступление оторопелый собеседник.

– Вот видите, – продолжал насмехаться падуанский теолог, – вы лютеранин. Если дьявол оседлал волю человека, писал Лютер, человек пойдет туда, куда захочет сатана; более того, человек не в силах решить, какому всаднику подставить свою спину – богу или дьяволу. Следовало бы, утверждал Лютер, полностью разрушить существо человека, и тогда он станет трансцендентным, выйдет или изыдет, как вы, доктор, сказали, из состояния своей греховности.

Доктора Альберти ошеломило открытие, что он говорил нечто подобное словам проклятого отступника. Заставив умолкнуть своего оппонента, архиепископ продолжал прислушиваться к звукам литаний, монотонным, как осенний дождь, который все уравнивал и смывал в хмурой моросящей безликости. Стены монастыря, сложенные из грубо высеченных плит, лишенные каких-либо украшений, своей суровостью и невыразительностью не оставляли никаких шансов на познание волнующей красоты мира. Рядом стоящие здания, столь же угловатые и неяркие, как будто следившие за ним во время его вечерних прогулок пустыми стеклянными глазами, подавляли его. И скорбящий доктор дополнял безнадежную картину своей судорожной тоской:

– В размышлениях о Тридентском соборе вы подвергли осуждению догмат о непорочном зачатии.

Этот высказанный слабеющим голосом упрек явился своеобразным контрапунктом в возглашаемой отовсюду славе святой девы.

– А вы, доктор, как будто записываете каждую мою проповедь, – в голосе Доминиса звучало плохо скрытое раздражение.

Матия Альберти побледнел еще больше, готовый тут же на месте упасть без сознания, и взволнованно возразил:

– Поверьте, не в том моя цель! Я честный человек и подлостей до сих пор никому не делал, клянусь господом!

Доминис удивленно взглянул на своего спутника, который вдруг, как ему показалось, начал покрываться румянцем от прилива дурной крови к желтым щекам, задыхаясь, точно схваченный адскими клещами. Архиепископ бросил свою фразу, не вкладывая в нее никакого тайного смысла, просто им овладела досада, однако ответ доктора застиг его врасплох. Торопливо, коротким addio [33] простился он в этот раз с обиженным человеком, но в течение нескольких последующих ночей возникало перед ним искаженное муками лицо писателя.

33

До свидания (итал.).