Еретик

Почти в беспамятстве слушал узник, как шумная процессия поднималась по длинному Александрову переходу. Топот усиливался, и в монотонном гудении голосов уже различались отдельные восклицания. Свет упал на решетку камеры, возникли очертания копий, блеснули мечи. Солдаты в полном вооружении проходили мимо его клетки, точно он превратился в какого-то опасного зверя. Безумце! Безумие, чего только не выдумывают враги веры… Ему захотелось завыть в приступе безысходного отчаяния, но припадок быстро прошел. Одолеваемый сном, Доминис догадывался, что визит предназначен ему; шел некто поважнее Скальи, коль скоро его сопровождала пышная свита.

В каменной норе явь перемежалась со сном, и теперь Марк Антоний старался рассмотреть стоявшего в дверях посетителя, словно и тот был порождением лихорадочной фантазии. Сколько раз он мысленно видел понтифика в этой каменной берлоге! О чем они только не говорили! К его удивлению, на сей раз пришелец не исчез в туманной мгле, как бывало обычно. И миловидный мальчик с факелом в руке у дверей придавал видению ощутимость реальности. Но в самом ли деле это он, папа… Да, это я, это я, звенело в каменной пещере. Да, это он, папа, на расстоянии вытянутой руки, увы, бессильной! Нечеловеческим напряжением воли Доминис заставлял повиноваться вялые мышцы, корчась от боли в сведенных, изуродованных суставах. Ладони упирались в пол перед вышитыми золотом туфлями. Наконец он пал к ногам повелителя Рима.

– Ты много навредил церкви, – начал Урбан VIII, стоя над распростертым на полу стариком. – Сейчас тебе предоставляется последняя возможность в какой-то степени исправить содеянное.

Звуки его голоса возвращали Доминиса к действительности. Намек на снисхождение, предвестие бог знает какого покаяния – мысль об этом вытеснила прочие чувства. Непреклонность его стала ослабевать в течение этого лишенного солнца лета, вскоре исчезнут жалкие остатки человеческих воспоминаний.

– Ты хочешь моего покаяния? – униженно ответил он своему тюремщику.

– Я хочу твоего полного признания.

– Я рассказал Скалье все…

– Нет, я требую от тебя значительно больше. Твое признание, ты сам понимаешь, должно исправить зло, которое здесь зародилось…

Он не хотел понимать, чего требовал от него тот, другой, не мог понять. Смысл сказанного растворился во мраке каменных сводов. Берберини освободил туфлю из пальцев ползавшего на камнях человека и продолжал своим обычным тоном:

– Марк Антоний! Поговорим откровенно, как два искушенных политика. Инквизиция сумеет достаточно много обнаружить в твоих сочинениях, чтобы осудить тебя за ересь. А дальше… ты сам знаешь! Твоя единственная защита в том, чтобы прикрыться актом отречения, который ты исполнишь по выходе отсюда. Обещай исполнить назначенное покаяние.

– И меня выпустят?

– Это зависит от многого. Во всяком случае, процесс будет повернут в более благоприятное для тебя русло.

– Значит, ты не освободишь меня, даже если я сдамся?

– Прежде нужно кое-что уладить.

– Положить конец твоему соперничеству с генералом?

– Продолжай угадывать! Впрочем, в этом месте ты надежно укрыт от шпаги или яда. Твои патроны, те, с кем ты договаривался о возвращении из Лондона в Рим, хотят убрать тебя любой ценой.

– Сам папа Григорий Пятнадцатый пригласил меня сюда.

– Вы вместе учились или жили?

Да, Доминис поверил своему однокашнику Алессандро Людовизи, который в начале 1621 года унаследовал папский престол от его недруга папы Павла V. Однако новый первосвященник обнаружил совсем иные качества. Он немедленно поддержал поход императора Фердинанда II па протестантскую Германию и совместно с баварцами и испанцами ограбил Гейдельберг с его чудесным дворцом и драгоценной библиотекой. В этом книгохранилище Марк Антоний работал над дополнениями к своей рукописи. Опьяненный грабежами и пламенем костров, на которых горели еретики, Григорий XV все больше погружался в мистику, не проявляя интереса к занятиям своего прежнего товарища.

– Следовательно, – спешил Урбан VIII, – коллега Алессандро и генерал Муций при твоем посредничестве хотели установить контакт с английским двором?

Подтверждать это было опасно. Чего на самом деле добивались Алессандро и кардинал Меллини, приглашая Доминиса вернуться, понять до конца было трудно в стремительном круговороте событии. Когда же Марк Антоний вернулся, больной папа был целиком поглощен канонизацией непорочного зачатия девы Марии и, находясь под сильным влиянием консерваторов, с большим трудом согласился назначить Доминису пятьсот дукатов в год, причем, по иронии судьбы, как раз из доходов трогирского епископа!

– Тебе сулили здесь сундуки с деньгами? – злобно спрашивал Урбан VIII, немедленно, кстати, и лишивший его даже этих скромных доходов.

– Я приехал в Рим, руководствуясь прежде всего собственными побуждениями.

– Ты – отступник, хулитель Рима?

– Несмотря на гнев, которым полна моя книга, я не порвал с римской церковью и не отрекся от нашей общей веры.

– Веры? Не говори мне об этом!

– Истина…

– Ты сам написал, и с полным основанием, что верой лишь маскируют стремление к власти и богатству.

– Я не стремился к власти. За моими словами скрывались никакие тайные намерения. Я жаждал примирения между церквами…

– Примирения, – неистовая злоба звучала в словах Берберини, – за счет папского престола?

Марк Антоний с трудом поднялся с пола, на котором до тех пор продолжал униженно лежать. Начатый разговор касался его достоинства. Так выходило всегда, сколь бы сокрушенно он ни собирался себя вести. Выпрямившись во весь рост, статью и мыслью превосходил он хозяина Замка святого Ангела, который сейчас казался ему маленьким и доступным, и это пробудило в нем надежду, что они смогут поладить.

– Святейший папа Урбан Восьмой! Я, как и многие другие, принял твое избрание, уповая, что наступит перелом в римской церкви. Ты станешь величайшим из пап, если пожертвуешь некоторыми своими прерогативами, как князь церкви, и тем самым избавишь общество от раздоров и смуты.

– Я склонялся к новейшим течениям. Но теперь, когда я занимаю апостолический престол, мне прежде необходимо увидеть политические силы, стоящие за новыми веяниями.

– Будет лучше, если эти новые веяния ты примешь как главное. Благодаря расцвету науки и утверждению человеческих прав становится невозможной прежняя мистика, прежняя светская власть.

– Ты меня учишь?

Приподнявшись на цыпочки, Маффео Барберини гневно выставил вперед свою французскую бородку. Раздраженное восклицание выдало в нем ничтожество, уверовавшее в собственную непогрешимость, и это привело в ярость старого гуманиста. Доминис впервые испытал личную ненависть к Барберини, когда тот, едва вступив на престол, лишил его скромной пенсии, которую его предшественник назначил Марку Антонию. Тогда бывший сплитский архиепископ повсюду бранил коварного понтифика, теперь его одолевало искушение за все с ним расквитаться здесь, на этом месте.