Эрина

– Твой план очень рискован, - покачал шлемом, который пятнал ихор, брат Аристарх, - на грани безрассудства.

Но больше ничего говорить не стал.

Когорта тевтонов покинула заставу и отправилась к городской стене. Никто не расслаблялся, хотя все и были не настолько собраны, как в подземке.

– Вот вы называете имена демонов, - обратился обоим охотникам сразу Авраам Алекс.
– Апостол войны, Метрополит, Проникатель, Бегемот. Но кто они такие? Откуда взялись эти имена?

– Мы сами и придумали, - усмехнулся брат Потифар, пристраивая поудобнее на плече сердце метрополита, держа его левой рукой за длинный сосуд.
– Никому толком неизвестно есть ли все эти высшие демоны, имена которых произносят с большой буквы. Просто так нам проще классифицировать их, по видовому признаку, так сказать. Ну а насчет высших демонов, нам ведь всегда проще воспринимать врага, если им кто-то руководит. Не просто Hostis generis humani, а еще и его ближайшие слуги. Вот в свое время папа выпустил энциклику "Об именовании первых слуг Hostis generis humani", где были перечислены и Бегемот, и Метрополит, и Апостол войны. Но список в энциклике не был исчерпывающим. Позже, когда нам встретились новые твари, им придумали главу по имени Проникатель, потому что они умудрялись просочиться в любую щель. Ну, были еще примеры, но вспоминать их тут, - он обвел рукой округу, - не стоит. Как бы ни был я далек от суеверий, но все же.

Брат Потифар поправил съехавшее с наплечника сердце демона и энергично зашагал к громадным воротам города, которые были уже отчетливо видны. Близость дома придавала сил уставшим ногам тевтонов и охотников.

Только в этот момент Авраам Алекс Тевтон понял, что окончательно стал терранцем. Потому что о городе за стеной он теперь думал, как о своем доме.

Глава 5.

Состав посольства на Пангею был весьма разношерстным, и надо сказать немало удивил меня. Возглавлял его генерал-фельдмаршал фон Литтенхайм, которого я впервые увидел на Рейнланде, не смотря на то, что он был нашим командующим на Пангее. По дипломатической части на курировал лично Теодор фон Люке через статского советника Августа Зитцера - главу дипломатической миссии, состоящей из пяти чиновников в чине от титулярного до коллежского и военного советников. Из военных я был едва ли не младшим по званию. Нас всего было семеро - и двоих я знал лично, генерал-лейтенанта фон Штрайта и повышенного до полковников Фермора. Остальные четверо военных не были фронтовиками, ни разу не бывавшими на Пангее. Это были штабные офицеры, с которыми знакомиться даже особого желания не было.

Мы так и держались двумя отдельными группами. Мало того, что дипломаты и военные занимали разные крылья особняка, только Литтенхайм квартировал в пяти комнатах точно посередине. То ли намерено, то ли просто так вышло. Так еще и фон Штрайт, Фермор и я занимали одну сторону коридора, а четыре штабных офицера - противоположную. Генерал-лейтенанту полагалось больше комнат, потому так и вышло. Никто против этого не возражал. Откровенной враждебности друг к другу мы, конечно, не проявляли, но косых взглядов хватало. Тем более, что мы не были заняты ничем. А что может быть хуже скуки, особенно когда впереди у людей не самое приятное дело?

Все разговоры были какими-то натянутыми, каждое слово со стороны "противников" воспринимали едва ли не как провокацию. Как не дошло до открытых конфликтов - не знаю. Наверное, авторитет Литтенхайма не допускал этого, ведь генерал-фельдмаршал присутствовал всегда, когда дипломаты и военные собирались вместе. Это бывало либо в большой столовой, где по заведенному четкому распорядку все одновременно завтракали, обедали и ужинали, либо на совещаниях, что проводились раз в несколько дней. Но на их присутствовали весьма влиятельные личности, вроде военного министра или фон Люке, которые вели их. Собственно, совещания эти представляли собой ряд наставлений, как себя вести и что говорить во время пребывания на Пангее, выдаваемых высокопоставленными визитерами.

Непосредственно перед отправкой посольства на Пангею к нам один за другим явились генеральный канцлер и князь-кесарь. Тон их наставлений отличался диаметрально. Если Штернберг говорил с нами негромко и как-то вкрадчиво, так что создавалось впечатление, будто он беседует лично с тобой, то Ромодановский оказался громогласен. Он потрясал могучими руками и постоянно повышал голос, как если бы его окружали полуглухие люди.

Кайзер нас не посетил. Ведь посольство наше было не совсем официальным и крайне рискованным, почти авантюрой. И потому кайзер должен остаться в стороне от всей этой истории.

По причине той же авантюрности всей этой затеи не было ни прощального банкета, ни каких-либо церемоний. К Пангее мы отправлялись на быстроходном крейсере "Бреслау", который был пусть и не слишком хорошо вооружен, зато по скоростным данным приближался к эсминцам. Это был, наверное, наилучший выбор в нашей ситуации. Ведь отправься мы даже на супер-линкоре "Кайзер Вильгельм", одном из трех кораблей класса "Доппельштерн", флагмане нашего флота, даже в сопровождении "Князя-кесаря" и собственно "Доппельштерна", против всех сил демонов нам все равно не выстоять. А так хотя бы есть шанс скрыться, уйдя в гиперпространство, пусть и эфемерный, но все же.

Снова мы теснились в небольших каютах на двух человек. Меня поселили с полковником Фермором. Здоровенный гренадер занимал, наверное, вдвое больше места, чем я. Даже без доспехов. Я, конечно, человек далеко не сухопарого телосложения, но не мог похвастать столь впечатляющей мускулатурой. В первое время даже завидно стало. Однако уроженец Конфедерации никогда не кичился ею и общался всегда легко и непринужденно, а потому я быстро привык его постоянному присутствию рядом.

Полковник часто сидел на своей койке, одетый в одну майку на голое тело, штаны от полевой формы и в неизменном черном головном платке, украшенном совершенно неуставным серебряным черепом. Иногда он доставал гитару, что все время возил с собой, даже на линии фронта, и начинал перебирать струны. Пел довольно редко, иногда на родном языке, которым я не владел, но и на русском и немецком тоже. Все больше о неразделенной любви или разлуке. О солдатах и офицерах, уходящих на войну, оставляя в тылу любимых, которые то дожидались их, а то нет. Но иногда гитару у него брал я, когда совсем заедала тоска долгого космического перелета. Ведь во время странствий в гиперпространстве, особенно на большой скорости, пассажирам не рекомендовалось покидать свои каюты. Нам и еду доставляли прямо из камбуза специальным лифтом в закрытых подносах.

Играть в карты и пить припасенные мной коньяк с Бадена и Фермором виски нам через время какое-то надоело. Мы большую часть либо валялись на койках, глядя в потолок, либо брались-таки за гитару. Делать-то все равно было нечего. Я вспоминал старинные песни, родом еще с Земли, в основном военные или около военные. Вот только и мой, и Ферморов репертуар с каждым днем становился все более унылым. И что-то более бодрое петь не хотелось совсем.

Наверное, если бы не опыт окопной войны, кто-то из нас двоих точно слетел с катушек. Фермор был близок к этому, когда однажды взялся вроде бы как обычно взял гитару, прошелся пальцами по струнам - и вдруг взгляд его стал совершенно безумным. Полковник ударил по струнам с такой силой, будто хотел порвать их, и принялся выкрикивать смутно знакомые мне стихи.

Я шел один в ночи беззвездной

В горах с уступа на уступ

И увидал над мрачной бездной,

Как мрамор белый, женский труп.

Влачились змеи по уступам,

Угрюмый рос чертополох,

И над красивым женским трупом

Бродил безумный скоморох.

Это напомнило мне майора Штайнметца, который начал декламировать во время последнего приступа демонов на Пангее. Тогда меня под эти строфы накрыло странное наваждение, но в этот раз я замер, стараясь не поддаваться безумию Фермора.

И смерти дивный сон тревожа,

Он бубен потрясал в руке,

Над миром девственного ложа

Плясал в дурацком колпаке.

"Едва звенели колокольца,

Не отдаваяся в горах,

Дешевые сверкали кольца

На узких, сморщенных руках.

Меня начало трясти. Я сжал кулаки, так что быстро заболели пальцы. И зубы тоже, так что заныли десны. Но, не смотря на это, я уже не мог сидеть на месте, и подскочил на ноги. Наверное, принялся бы мерить шагами отведенную нам площадь, не будь она столь мала.

А Фермор все не унимался.

Он хохотал, смешной, беззубый,

Скача по сумрачным холмам,

И прижимал больные губы

К холодным, девичьим губам.

И я ушел, унес вопросы,

Смущая ими божество,

Но выше этого утеса

Не видел в мире ничего.

И тут уже не выдержал я. Не смотря на разницу в весе и впечатляющую мускулатуру, схватил Фермора за плечи и с силой приложил спиной о переборку, разделяющую нашу каюту с соседней. Голова полковника безвольно мотнулась - и он врезался затылком о металл переборки с глухим стуком. Он выронил гитару нам под ноги. Ни в чем неповинный музыкальный инструмент отозвался возмущенным гулом.