Эсав

— В один прекрасный день к нам в пекарню придет женщина и скажет, что учуяла наш хлеб, — заявил Яков со странным фатализмом, этим мерзким порождением отчаяния и невежества.

— И что тогда?

— Я буду знать, что это она, — сказал он. Никого не спросясь, он разобрал рабочий стол в пекарне и вынес доски во двор, чтобы почистить их испытанной смесью лимонного сока, пепла и миртового масла. Но когда он принялся скрести поддоны, тут уж отец взвился от гнева. Старые пекари любят ту гарь, которую время осаждает на их рабочей утвари.

— Прекрати немедленно! — крикнул он. — Ты что, хочешь, чтобы хлеб приставал?

— Это грязь, — сказал Яков.

Отец вырвал поддон из его рук:

— Это то, что придает вкус! Посмотри, и ты сам увидишь. — Кончиком ногтя он соскреб черный налет жира, муки и сахара, скатал его в липкую вермишелину и с наслаждением понюхал. — Это память о нашей работе, эта грязь.

А пустое зеркало, освободясь от любви, все покачивалось на крыше, точно осиротевшее крыло, посылая проклятья своих лучей случайным прохожим. Проходя мимо него, я не поднимал глаз, потому что оно и меня уже ударило однажды своим лучом и только слезы спасли меня от слепоты, от этого добела раскаленного меча, от танцующих нижегородских цыганок.

— Смотри, покуда смотрится! Смотри, покуда смотрится!

Михаил Отрогов не упирался и не противился. Ничего не существовало сейчас для него, кроме матери, от которой он не отрывал глаз. Вся его жизнь сосредоточилась в этом последнем взгляде любви.

— Смотри, покуда смотрится! Смотри, покуда смотрится!

— Хочешь, чтобы я поговорил с госпожой Левитовой? — допытывался отец.

— Нет, — ответил Яков.

— Ты знаешь, на кого ты похож? — продолжал отец. — На старую лягушку из бассейна Хизкиягу, которая каждый год приходила к ашкеназам слушать молитву Кол-Нидрей.

Молчание.

— Так я поговорю?

— Нет! — вскипел Яков. — Я с ней покончил.

— Нехорошо, — сказал отец. — Это была бы честь для всей нашей семьи, и для ее тоже.

— Не лезь ты со своим гонором в это дело, — сказал Яков. — И не разыгрывай из себя свата.

— Что с тобой, Яков? — вопросил отец. — По правилам сначала приходит женщина, потом любовь, и только в конце сумасшествие. А у тебя все наоборот.

Яков промолчал.

— Ты еще найдешь себе женщину, углом, — пытался утешить его отец. — Но для этого вовсе не нужно бегать кругами, как тот негр, который съел кошачий хвост.

— Как кто? — вскричал Яков страшным голосом. — Как кто?

— Как негр, который съел кошачий хвост, — сказал отец. — Разве ты не слышал о черном евнухе, который украл аскадины [91] из сада царицы Рокселаны?

Яков встал, грохнул дверью и отправился в свой очередной круг по деревне. Я не раз видел, как он шагает по улицам, — подобно арабскому аптекарю, проглотившему кнаффе [92] , по выражению отца. Лично мне это его вышагивание напоминало, скорее, писца-ассирийца, который потерял какую-то важную вещь и не может вспомнить какую. Проходя мимо открытого окна, он замедлял шаги, поправлял очки на переносице и стеснительно заглядывал внутрь — словно Дудуч в поисках очередного ребенка, который облегчил бы тяжесть в ее груди.

91

Аскадина — вечнозеленое дерево, растущее в Китае и Японии.

92

Кнаффе — сладкий арабский пирог из тяжелого теста, козьего сыра, розовой воды и масла (араб.).

Постепенно он расширил круги своих поисков и начал бродить по цитрусовым рощам и виноградникам.

— Где ты ищешь? — донимал его отец. — В поле? Ты что — осел? Там ты найдешь одни колючки, мышей и гадюк. Пойди побрейся, оденься покрасивей, причешись, побрызгайся одеколоном, поезжай в город, познакомься с людьми, покажи себя.

Каждую пятницу, по завершении «последней печи», Шимон отправлялся к Бринкеру взять мешок ободранных кукурузных початков из-под его молотилки. Этими початками он растапливал котел с водой для нашего общего еженедельного горячего душа. Печная труба урчала глубоким басом, тия Дудуч выдавала каждому из нас брюки хаки и отглаженную ею белую рубашку, и после ужина я отправлялся к Лее. Помывшийся, принарядившийся, причесанный, пахнущий одеколоном. Иногда, возвращаясь от нее, я видел брата, шагавшего по темному полю. Бринкер, который к тому времени стал охранником и дежурил по ночам, рассказывал матери, что видел, как Яков пересекает проселочную дорогу, ведущую из поселка на север. Застигнутый светом фар случайного грузовика, он на минуту застывал, прикрывая лицо руками, а потом исчезал в придорожной канаве, как вспугнутый полевой зверек.

ГЛАВА 46

К сорока пяти годам Бринкер, некогда один из столпов поселка, утратил весь свой былой авторитет. Не было человека, который мог бы вынести поток невнятицы, изливавшийся из его рта, но не было и такого, кто не пытался бы использовать поразившую его афазию. Мертвая Хая хотела выжить его из дома. Соседи хотели перекупить его хозяйство. Ноах мечтал о наследстве. А сам Бринкер, который был умнее их всех, никому не возражал и ни с кем не спорил. Притворившись дурачком, он продолжал выращивать овощи, затеял разводить клубнику, продавал свою замечательную продукцию тель-авивскому отделению «Спини» и извлекал из своей болезни максимум возможного.

Когда ему принесли на подпись договор о продаже хозяйства, он радостно сказал:

— Позавчера тоже да карандаш только если не четыре, — и вышел из комнаты, словно собираясь сейчас же вернуться, но не вернулся, поскольку все и так ожидали, что он забудет.

Когда Ноах стал настойчиво требовать, чтобы он отправился в такое место, «где они смогут за тобой ухаживать, папа», Бринкер ответил:

— Если я конечно а также никто никто также мне, — поморгал своими голубыми глазами, улыбнулся глуповатой и радостной улыбкой в знак согласия и тут же уснул, положив голову на стол.

Что же до Мертвой Хаи, то тут Бринкер проявил себя во всем великолепии. Он неотступно следовал за ней и оплетал своими извилистыми, бессмысленными фразами. Все думали, что он просит жалости и внимания, и только я один понимал, что, заслонясь этой непрерывной болтовней, он осуществил свое давнее желание навсегда перестать с ней разговаривать.

Мертвая Хая и Ноах решили, что если они покинут дом, то он не сумеет управиться без них и ему придется капитулировать. В итоге эта парочка снялась с места, Бринкер остался один — и стал счастливейшим из смертных. Теперь он слушал музыку в полное свое удовольствие, читал газету (со скоростью десяти слов в час), избавился от пытки супом из петушиного гребня, и каждое утро запах омлета с петрушкой поднимался и реял над его домом, точно зеленоватый стяг свободы. Иногда мать приглашала его к нам на обед, а раз в неделю, когда варила мясо, приносила ему порцию из нашего горшка. Широкая кривая улыбка освещала тогда его лицо. Я хорошо его помню: вот он ставит тарелку на стол, берет обе ее руки в свои, глаза его лучатся и рот не перестает выплескивать нежные бессмыслицы.

Все это время я продолжал с ним заниматься. Я читал ему «Ури-кадури», что печатались на последних страницах детского издания газеты «Давар», потому что думал, что картинки помогут ему понять содержание. Медленно-медленно декламировал стихи, медленно-медленно водил пальцем по рисункам, и Бринкер никогда не улыбался.

Как-то раз я увидел его возле поселкового детского сада: он стоял с закрытыми глазами, опираясь на забор, и его лицо выражало ту же смесь тоски и желания, что лицо Шимона, когда он получал из рук матери свой кусок шоколада. Из окон сада раздавались ясные детские голоса: «Буква алеф — а-а-а, буква бет — бэ-э-э: ма-ма — ба-ба, ма-ма — ба-ба…» — и поверх всего этого гомона громкий и направляющий голос воспитательницы. То была новая воспитательница — девушка из хасидской семьи, которая ушла от веры и бежала из дому. Она была уверена, что нерелигиозные тоже учат детей читать начиная с трех лет, и не успела поселковая комиссия по образованию разобраться в происходящем, как в библиотеке Ихиеля Абрамсона появились несколько младенцев в мокрых штанишках с требованием выдать им книги.

Воспитательница была незамужней и симпатичной, и я подумал было, что Бринкер интересуется ею, но тут он открыл ворота садика, прошагал по двору, не открывая глаз, словно влекомый пением ангелов, и, войдя внутрь, уселся на один из маленьких стульев, чтобы учить вместе с ними утерянные слова.

Детишки, знавшие и любившие его, потому что он угощал их клубникой, обрадовались его приходу и тотчас сгрудились вокруг него, а воспитательница, прервав урок, спросила, что ему здесь нужно.

— Тоже маленький не страшно все в порядке, — заволновался Бринкер. — Сейчас ну так и есть потому что места могу.