Еще неизвестно кому место в Академии Боевых Драконов!
Шрифт:
И работа платила ей абсолютной взаимностью. Из года в год, принося всё больше и больше удовольствия, позволяя Евгении заниматься только тем, что нравится, и вникать только в те вопросы, которые были ей интересны. Евгения давно уже появлялась на работе, согласно своему собственному расписанию. Давно уже никому и ни в чем не подчинялась, ни под кого не прогибалась и ни с кем не считалась. Будь то рабочие отношения или личные…
И если охотники за её состоянием с таким положением вещей до поры до времени стали бы мириться, то мужчины, которым нужны были не её деньги или компания,
А меняться Евгения совершенно не хотела. Нет, не из принципа. Просто не понимала ради чего. Ради того, чтобы оставить в жизни того, кто её и так уже утомил своими упрёками и претензиями? Ради того, кому она не нравится такая, какая она есть? Как бы ни хорош был секс, секс того не стоил. И тем более подобного дискомфорта не стоило общественное мнение. Какое ей дело до тех, кто считает её несостоявшейся из-за того, что ей уже аж сорок шесть, а она, видите ли, не только ни разу замужем не была, но и даже детьми не обзавелась!
Не то, чтобы Евгения была против детей… Совсем не против. И если бы вдруг случилось залететь, она обязательно родила бы.
Но не случилось.
Сначала она думала не судьба, потом пошла проверилась. Просто на всякий случай. И выяснила, что и, правда, не судьба. Она была совершенно и безусловно бесплодна. Нельзя сказать, что известие это её обрадовало, но и трагедией не стало. Она не испытала ни чувства собственной ущербности, ни обиды на судьбу. Её ни разу не посетила мысль ни о бессмысленности дальнейшего существования, ни о том, что она наказана за какие-то там неизвестные ей грехи или, что её, например, сглазили или прокляли.
Для всех этих мыслей Евгения была слишком самодостаточной и приземленной натурой.
Евгения Мартынова не верила ни в гороскопы, ни в приметы, ни в вещие сны, ни в гадания, ни, тем более, в существование неких могущественных потусторонних или божественных сил, способных ей как навредить, так и помочь.
Она всему и всегда в жизни находила рациональные, научно-обоснованные объяснения. В том, числе и своему сну, который ей снился каждое полнолуние в течение последних то ли одиннадцати, то ли даже уже двенадцати месяцев.
Тем более, что объяснялся он очень просто: у каждого свои страхи и потому не было ничего удивительного в том, что ей снова и снова снился кошмар о том, что её то ли насильно, то ли обманом пытаются выдать замуж мало того, что за неизвестно кого, так ещё и этот неизвестно кто – смотрел на неё с откровенным призрением!
Не то, чтобы её это волновало или задевало… Просто подобное поведение брачного афериста, казалось, ей крайне неприличным!
На что он рассчитывал? Что она так и не придёт в себя? Хотя о чём это она? Это же сон.
Её кошмарный сон.
Её страх.
А потому нет ничего удивительного в том, что она видит не то отношение, которое аферист должен был бы ей демонстрировать, а его истинное отношение к ней.
Единственное, что её смущало – это то, что сколько бы раз ей не снился сон – в нём никогда
ничего не менялось.Снова и снова – это был один и тот же алтарь, один и тот же священник, один и тот же «жених» и одни и те же фразы.
Более того, сон каждый раз начинался одинаково, и заканчивался тоже… Точнее, не заканчивался, а обрывался тоже на одном и том же моменте…
В своём повторяющемся каждое полнолуние сне Евгения снова и снова просыпалась в чужой постели. Точнее, не просыпалась, а скорее приходила в себя, упираясь взглядом в купол балдахина, который плавно и размеренно покачивался, словно парус яхты в открытом море в небольшой шторм…
Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.
В пользу иллюзии яхты, качающейся на штормовых волнах открытого моря, говорили также и всё более нарастающие симптомы морской болезни. Прежде всего подкатывающая к горлу тошнота.
Однако Евгения даже во сне оставалась приземленной, в прямом смысле слова, и посему всегда сразу же отбрасывала эту мысль, как только она её посещала.
После чего закрывала глаза. Делала вдох, выдох. Переворачивалась на бок. И снова их открывала.
Само собой, открывая глаза в этот раз, она уже не видела купол балдахина. Лишь развевающиеся на ветру, словно знамена, многослойные тюлевые занавеси… нежно-розового цвета, ненавидимого ею всеми фибрами души.
Потому узрев также ярко-розовую подушку и белоснежный в ярко-розовых цветах пододеяльник всегда делала один и тот же вывод:
«Я либо попала в мой личный ад, либо сплю, и мне снится кошмар»
Евгения и сама не знала почему, но она с детства совершенно не переносила розовый цвет.
Само собой, на этом неприятные сюрпризы не заканчивались, а лишь становились ещё более неприятными.
Кошмар всё-таки, а кошмары они, как известно, приятными не бывают.
– Оклемалась-таки?! – вдруг доносилось до неё сварливо-победоносное со спины. – Что, думала, с того света не достану? А я достал! – продолжал торжествовать мужской голос.
После этих его слов любопытство окончательно побеждало дремоту и Евгения оборачивалась на голос, чтобы узреть заглянувшего под балдахин краснолицего толстяка с сальным взглядом.
– Простите?.. – изумленно вопрошала она и тут же кривилась от боли, ибо ощущение было таким, словно она не слово молвила, а кусок каленого железа попыталась проглотить.
– Не прощу! Будешь должна мне и за это тоже, мерзавка! – зловеще возвещал толстяк и снова и снова протягивал ей пузырек с мерзко пахнущей жидкостью. – На вот, выпей!
– Нннне-ээ, – каждый раз пыталась отказаться она.
И опять, и снова ей это не удавалось.
– Бидх ми аг ордачадх дхут! – шипел толстяк, и Евгения вдруг переставала чувствовать своё тело.
Чем немедленно пользовался толстяк: хватал её за подбородок, надавливал на челюсть и вливал в приоткрывшийся рот содержимое пузырька.
Какой именно на вкус была влитая в неё жидкость Евгения не знала, но судя по привкусу, который она ощущала, как только вновь приходила в себя и к её нервным окончаниям и рецепторам возвращалась чувствительность – гадость была ещё та.