Еще один знак зодиака
Шрифт:
Я и не подозревала, что у писателя так много работы. Раньше мне представлялось, будто творческая деятельность — райское наслаждение: сиди в тиши кабинета да пописывай два-три часа в день книжечки, а затем бей баклуши — посещай приемы, присутствуй на вернисажах, ходи в оперу, удостаивай своим присутствием светские суаре.
В действительности же все выглядело иначе. Мой шеф предпочитал подниматься спозаранку и иногда уже в половине шестого утра сидел за пишущей машинкой «Ремингтон». В день он печатал по семь — десять страниц текста, на что ему требовалось часа четыре, а иногда пять. Он страшно не любил, когда ему в это время мешали. Никому (только мне, да и то, если того требовали экстренные обстоятельства) не дозволялось входить к нему в кабинет,
Создавал свои шедевры Квентин всегда натощак, и только по завершении литературного творчества, в десять, а то и в одиннадцать часов следовал плотный завтрак. К тому времени я была на ногах и приносила свежую корреспонденцию, информировала о телефонных звонках (в кабинете, дабы не спугивать вдохновение, аппарата не было), докладывала о визитах, если они имели место.
После завтрака шеф отправлялся на прогулку, после чего заворачивал в библиотеку или в один из музеев, где подолгу изучал книги или экспонаты, в то время как в мозгу у него варился очередной роман.
Обед бывал поздним, около пяти, после чего мой шеф с отвращением и брезгливостью приступал к светским обязанностям — принимал репортеров, желавших взять интервью, посещал какой-либо прием или встречался с приехавшими в Лос-Анджелес издателями.
Раз в неделю, всегда по пятницам, он отправлялся в оперу, и я сопровождала шефа (у него имелась отдельная ложа). Его страстью был Моцарт, которого он считал гениальнейшим из композиторов, в чем я была с ним полностью согласна. Его любимым творением уроженца Зальцбурга был мрачноватый «Дон Жуан». Любил он и Верди (хотя не так сильно, как Вольфганга Амадея), в особенности «Риголетто». Я часто замечала слезы на глазах моего шефа, когда злобный Герцог измывался над беззащитной дочерью Риголетто, и видела его сияющие глаза, когда Риголетто мстил коронованному монстру.
Но мои обязанности заключались не только в регулярном посещении оперы, как можно подумать. На моих плечах лежали все внешние контакты шефа с десятком издательств, организация его встреч, согласование всяческих мероприятий, добыча необходимых книг или сведений по тому или иному предмету (будь то египтология, высшая математика или флора Южной Америки).
Без меня, и я поняла это достаточно быстро, шеф был беспомощен, как младенец, ведь сам он все время витал в литературных облаках, мало заботясь о реальности. Невзирая на то что иногда приходилось проводить на ногах по восемнадцать часов (под вечер я только и могла, что бревном упасть в постель), работа доставляла истинное удовольствие. Миссис Ли и я были первыми читателями отрывков нового произведения шефа, и наши замечания и советы зачастую находили отражение в окончательной версии.
После моего появления в доме Квентина Мориарти у его героя, слепого профессора философии Сократа Каваналли, возникла молодая юркая помощница Айрин, в которой я сразу же узнала свою собственную персону. Она была глазами и ушами Сократа, его ищейкой, верной нянькой и критичной слушательницей. При этом, дабы не разочаровать читателей и в особенности читательниц, отношения между Сократом и Айрин были сугубо деловыми, и ничто не окрашивало их в эротические тона. Того требовали издатели, считавшие, что герой только в том случае может стать всенародно любимым, если он совершенно один и не связан узами Гименея. Да и правила классического детектива, которых придерживался мой шеф, не дозволяли детективу влюбляться. Разве что в прелестную даму, которая на последних страницах романа оказывалась мерзкой убийцей и заслуженно отправлялась на электрический стул.
Как и в случае с Шерлоком Холмсом (согласно прихоти своего создателя сыщик поселился на Бейкер-стрит, в доме 221-бис, которого в годы написания первых рассказов не было и в помине, и туда приходили сотни и тысячи писем не только от почитателей творчества, но и от людей, оказавшихся
в сложной жизненной ситуации и просивших совета у «дорогого мистера Холмса», полагая, что он — реальный человек, а не плод фантазии автора), на адрес моего шефа поступало немало корреспонденции для «достопочтенного профессора Каваналли». И чем стремительнее росла слава Квентина Мориарти, тем больше писем приходило в его лос-анджелесский особняк.Скоро большую часть времени я занималась именно тем, что сортировала письма, отделяя зерна от плевел, то есть крики о помощи от восторженных посланий так называемых фанатичных почитателей. Знаю, что многие писатели не удосуживаются отвечать на подобные послания, или в лучшем случае посылают в ответ свою фотографию с автографом, размноженным типографическим способом. Но не таков был мой шеф. Он трепетно относился к несправедливости и не раз заявлял мне:
— Ирина, я не понаслышке знаю, что в мире много страждущих, для которых мой герой — последняя надежда. И именно в наших силах, чтобы, как в романах, зло было изобличено и понесло наказание, а добро восторжествовало. Запомни это!
Большая часть страждущих просила денег, обрисовывая свое трудное материальное положение. Прежде чем передать такие письма шефу, я тщательно их проверяла и сообщала о них Квентину, только когда была уверена, что их авторы не мошенники.
Гонорары мистера Мориарти были астрономическими, но и тратил он на благотворительность очень много. Причем предпочитал не выписывать чек для некой организации, чью деятельность проверить было сложно, а поддерживать материально конкретных людей.
Именно это — желание помочь страждущим или справедливости восторжествовать — так притягивало меня к шефу, но я знала, что никогда не посмею признаться ему в своих чувствах. Он же, казалось, после трагической гибели жены и ребенка навсегда закрыл для себя дверь, ведущую в страну, именуемую счастливой супружеской жизнью.
Время от времени среди писем попадались и истинные мольбы о помощи от осужденных или их родственников, которые, прочитав романы о похождениях профессора Сократа Каваналли, обращались к нему за помощью, считая моего шефа отчего-то его издателем или хроникером наподобие доктора Ватсона при Шерлоке Холмсе или капитана Гастингса при Эркюле Пуаро.
Такие письма привлекали особенно пристальное внимание моего шефа, и он, откладывая работу над новым романом, рассказом или пьесой, принимался за расследование.
— Я не могу бросить этих несчастных на произвол судьбы, — любил повторять он. — Кто, если не я, вернее, профессор Каваналли, поможет им? Ты ведь сама знаешь, Ирина, как легко оказаться невиновному на скамье подсудимых, а затем попасть в тюрьму или даже камеру смертников!
Часто Квентин изучал газеты, в особенности сообщения об уголовных процессах. И не только для того, чтобы черпать оттуда информацию и вдохновение для новых произведений, но чтобы, если понадобится, помочь жертвам произвола.
И не последнюю роль в импровизированных расследованиях, которые проводил мой шеф, играли мои видения. Я к тому времени успела пообщаться и с медиумами, и с ясновидящими, и с астрологами, но не доверяла их объяснениям, согласно которым я была «избранной» и могла заглядывать в «астральный мир». Мой шеф тоже с настороженностью относился к мистике, повторяя:
— Лет двести — триста назад электричество, самолеты и подводные лодки считались чертовщиной. Просто люди очень консервативны в своих суждениях, даже отъявленные либералы, и предпочитают поверить в волшебство и магию, нежели в прогресс науки и могущество человеческого разума. Легче списать все на потусторонние силы, на загробный мир и переселение душ, чем признать, что столкнулся с природным явлением, еще не изученным, не исследованным и не поставленным на службу людям. Придет время, и человек отправится к далеким планетам, сможет путешествовать во времени, продлит до бесконечности свою жизнь. Но не при помощи алхимии и философского камня, а посредством расшифрованных тайн мироздания!