Еще одна чашка кофе

В глубине его души словно залегла обида и досада; и вот как-то, в один из мартовских вечеров, эта горечь вдруг поднялась и обернулась против Ксении.

— Зачем ты меня спасла? — в сердцах бросил Николай. — Разве не видишь — я жить не хочу. Нет больше смысла.

Слова Николая пронзили Ксению как лезвие.

— Но, Коля, так нельзя, разве можно так… — беспомощный протест проколотой иглой бабочки.

— У меня все отняли. Сил больше нет. Ничего не хочу, не знаю, как жить.

Лезвие вошло еще глубже.

— Коля, Бог дает нам силы только на один день, — Ксения взяла Николая за руку, как делала это в дни его болезни. — Ты просто устал, надо отдохнуть. Завтра все будет иначе. Ты все сможешь, со всем справишься.

Он вырвал руку и отвернулся от нее.

— Спокойной ночи, Коля, если я буду нужна — я рядом.

И была рядом — без упреков, обид и без надежды на то, что когда-нибудь он ее позовет или поблагодарит. Опять старалась не для себя — для него самого.

В марте она устроилась на службу машинисткой — кому-то из них следовало обеспечивать быт, зарабатывать деньги.

Как-то в начале апреля, вернувшись вечером домой, она заметила, что Николай открыл ей дверь так быстро, словно бы ждал ее прихода.

— Смотрел в окно, не идешь ли, — объяснил Николай, заметив ее вопрошающий взгляд. — Давай пить чай.

Ксения зашла к себе в комнату, бросила мимолетный взгляд в зеркало, пригладила волосы и внезапно смутилась, подумав, что Коля сегодня смотрит на нее как-то иначе, не так, как обычно.

В комнату вошел Николай.

— Ксюта, чем от тебя пахнет? Запах такой знакомый.

— Я сегодня впервые за долгое время подушилась духами, — призналась Ксения. — У нас с Олей были одни на двоих. Одинаковые.

Николай прижал ее к себе, вдохнул столь хорошо знакомый ему гвоздичный запах и накрыл Ксению губами, руками, благодарностью за свое спасение; и всей силой любви и обиды к той — другой.

* * *

Через пару месяцев Николай спросил:

— Ну что, Ксюта, пойдешь за меня замуж?

Она улыбнулась:

— Я за тобой, Коля, пойду хоть куда.

В мае они поженились. Свадьбы как таковой не было — ни гостей, ни застолья, ни поздравлений, вместо этого молодожены долго гуляли по городу, благо день случился солнечный, почти летний. Увидев на улице цветущую сирень, Николай сорвал ветку, протянул Ксении:

— Держи, жена.

Ксения зарылась лицом в сиреневое дурманящее чудо и вздохнула: как странно, еще недавно казалось, что мир рушится, погибает, а вот надо же — сирень! Несмотря ни на что, весна пришла, и все взошло, расцвело в срок, подчиняясь великим, могучим законам жизни.

Вечером дома Ксения приготовила скромный ужин из тех скудных продуктов, что были, и достала из закромов последнюю бутыль маминой наливки, которую хранила на случай особого праздника; она разлила по рюмочкам драгоценные рубиновые капли — воспоминания о прошлой жизни.

— За нас! — Коля залпом опрокинул рюмку.

Ксения же надолго застыла со своей наливкой — хотелось подольше растянуть напиток, вобравший в себя свет того, безоблачного, лета и тепло маминых рук. Она посмотрела на портреты родителей на стене: «Как жаль, что мама с папой не могут быть со мной в этот день, не узнают про нас с Колей!»; потом перевела взгляд на соседнюю фотографию, сделанную Сергеем Горчаковым в Павловске позапрошлым летом. С фотографии смотрели две девушки, сидящие на крылечке отчего дома: Оля и юная, еще не знающая о скорых потерях, прежняя Ксюта. Старшая сестра обнимает младшую за шею, смеется. Оля — белый сарафан, темная коса, нежный, кокетливый взгляд, адресованный фотографу, — ах, какая красивая! Ксения невольно подумала: «А что сказала бы Оля, узнай она о том, что мы с Колей поженились?»

Оля… С того самого дня, когда Ксения с матерью нашли на столе Олино письмецо, в котором она сообщала о своем отъезде, известий от Оли не было.

Николай проследил за взглядом жены и обжегся о фотографию, на которой смеялась Оля.

— Послушай, Ксюта, нам надо поговорить, — начал Николай. — Помнишь тот вечер, когда я, больной, пришел к тебе?

Ксения кивнула: еще бы мне не помнить, в тот вечер я умирала, и если бы ты не появился…

— На самом деле в тот день я шел к твоей сестре, чтобы сказать, как я ее презираю, а, может даже, чтобы уничтожить, убить! — Николай стукнул кулаком по столу так, что рюмочки зазвенели, и Ксения поняла, сколько в нем ярости.

…В нем не было ни страха, ни слабости, и, оказавшись под следствием, Николай ни о чем не сожалел и ничего не боялся. Он действительно участвовал в мятеже левых эсеров и готов был отвечать за правду, отстаивать свой идеальный образ революции, расходившийся с большевистским, а хоть бы даже и поплатиться жизнью, но он не был готов подвести товарищей по партии и назвать их имена, а посему отрицал свою причастность к мятежу. Давление следователей, допросы, тяготы тюремного быта — все выносил стоически, не сетуя на судьбу и не вымаливая снисхождения; про себя знал, что выдержит и не сломается. Лишь однажды почувствовал отчаяние — когда узнал, что его бывшая жена Ольга тоже арестована. На допросе он яростно отрицал ее причастность к заговору, говорил, что прожили они в браке только три месяца, что Лелю, кроме стихов и платьев, ничего не интересует (да вы посмотрите на нее — ну какие там могут быть революционные идеи?!). Конечно, он был зол на нее, сотни раз проклинал ее после их разрыва, но по-настоящему желать ей зла — зеленоглазой ведьме Леле, его обожаемой Лелечке, чьи пальчики и локоны он целовал бессчетное количество раз?! Нет! И повторял на допросах: «Нет. Леля ни при чем. Оставьте ее в покое».

Николай волновался за нее, думал, как она сейчас, что с ней здесь сделают, что ее ждет дальше — он давно уже простил ей прошлое и былые обиды.

А потом все изменилось. За пару недель до освобождения, на которое он давно уже не надеялся, во время допроса, следователь рассказал ему, что Ольга Ларичева подтвердила его участие в контрреволюционном заговоре, а также назвала фамилии его товарищей (троих из которых впоследствии расстреляли), и показал ему подписанные Ольгой протоколы допросов. Подобного предательства Николай не ожидал — былая ненависть к Ольге вспыхнула с такой силой, что если бы гневом можно было разрушить стены, это здание вместе с идейным, напористым следователем тотчас провалилось бы под землю. «Если выйду — убью ее!» — решил Николай.

А через две недели он действительно вышел из тюрьмы; он и сам до конца не понял, что его спасло: вмешательство какого-то влиятельного человека или же особая милость судьбы? Как бы там ни было, он, выйдя из тюрьмы больным и — что было гораздо хуже для бывшего пламенного революционера — сломленным, в этом странном освобождении теперь не находил ни радости, ни смысла. Ему и идти-то было некуда: на съемной квартире, которую он снимал до ареста, теперь жили другие люди. Побродив по выстуженному, бесприютному городу, Николай пошел к Ольге Ларичевой, чтобы обрушить на нее свою ненависть.

Он долго звонил в дверь квартиры Ларичевых, однако ему никто не открывал. Подумав, что в квартире, видно, никого нет, Николай вышел во двор, где и столкнулся с дворником.

На вопрос Николая о Ларичевых дворник ответил, что из всей семьи нынче осталась только младшая барышня.

— Мы вот с ней сегодня собачку хоронили, барышня очень плакала. Старшая барышня? А старшая уехала еще осенью. Ну мне откуда знать — куда? Не докладывали. Говорят, за границу, с полюбовником сбежала. Теперь все туда бегут, — пожал плечами дворник. — А родители барышень померли. А вы что же — знакомый их будете?