Есенин

Сам Артосов прочёл и того меньше, два. Первое про Гагарина, второе — про чистый колодец. Гагарина пока ещё знали все, тема чистого колодца в поэзии беспроигрышная, и выступление прошло успешно. Отвыступавшись, он с удовольствием приготовился слушать девушек. Хитрова читала сильно и настолько эмоционально, что тем самым во многом покрывала обильные недостатки своей вычурной поэзии. Ей громко аплодировали, яркая блондинка зажгла сердца множества представителей темнокожего континента. И самих цейлонцев, и египтян, и пылких персов. Полюбилась она и китайцам. А вот Проломова читала робко и неуверенно, и не могла ничем зачехлить невзрачность своих полуученических стихов. Лишь в последних строках она как-то внутренне взбрыкнула, переломила себя и успела глянуть в зал с дерзким вызовом. Ей хлопали снисходительно, но видно было, что её тихая славянская красота не оставила людей равнодушными, хотя и не в такой мере, как раскованная яркость Хитровой. И лишь Артосов воскликнул:

— Прекрасные стихи!

Тотчас в его ухе проскрипел голос литературоведа:

— Ну разумеется, прекрасные… Но ведь положа руку на сердце…

— Да отстань ты, зануда, чо прицепился! — отодвинулся от него Артосов.

Всех удивил Цекавый. Сначала он прочитал три своих громоздких стихотворения, настолько напичканных угловатой патриотической риторикой, что хоть святых выноси. А потом он ещё и ознакомил людей со своими личными переводами своих личных стихов на английский язык. При этом ему пришлось мужественно продираться сквозь непроглядные заросли скверного произношения. Бедняге почти не хлопали.

Зато Лидию Леонидову едва не носили на руках. И немудрено. Она прочитала штук двадцать своих переводов цейлонских поэтов на русский язык. Да к тому же и приврала, что они вскоре обретут жизнь в виде подарочного издания в самом престижном российском издательстве.

Вечером был обильный банкет. Цейлон показал себя государством, в котором ещё ценят не только поэзию, но и самих поэтов. Это только дураки считают, что поэт питается сиянием луны и шелестом прибоя. Знатоку ведомо: он всегда не прочь и выпить, да и закусить тоже. Конечно, и напиваются, и больше всех русские. Но в тот вечер русских спас англичанин, который надрался раньше всех, орал, свистел и умудрился скинуть с души в стольких местах, что после него можно было вести себя как угодно — уже не перешибёшь. Когда его, голубчика, унесли, все вздохнули с облегчением и стали пить шире.

— Понравился мне этот англичанин, — сказал Артосов. — Я был худшего мнения о туманном Альбионе.

— Вообще-то, в Европу надо ездить, — сказал Лещинский. — Наши худшие мнения быстро развеиваются. Правда, Танечка?

— А Пушкин вообще за границу не ездил, — возразил Артосов.

— Ну ты ведь не Пушкин, — хмыкнул литературовед. — Надеюсь, хоть сам-то понимаешь?

— Конечно, я не Пушкин, потому что я Артосов.

— Портосов ты.

— Слушай, шляхтич! Не трогай мою фамилию. Она происходит от священного хлеба. А твоя от лещины!

— Это по-польски совсем не то, что по-русски.

— Да уж, польская лещина, она в сравнении с русской…

— Мальчики, не ссорьтесь! — вмешалась Хитрова. Она заметно опьянела и хотела мужского внимания. Висла одновременно и на Лещинском, и на Артосове, и на хмуром Хворине, который игриво поглаживал её по спине и говорил:

— Девчонка-то! Развоевалась, расшустрилась! А ну скажи, кого б ты предпочла — Вадика или Валеру?

— Обоих.

— А меня?

— На худой конец и ты б сгодился.

— А Цекавого?

— Этого я боюсь. Страшный какой-то!

— Класс! — засмеялся самарский поэт. — Помнится, брали по телевизору интервью у Борика Моисеева. Спрашивают: «Кто из политиков вам больше всего импонирует?» Этот педерман мигом отвечает: «Ну конечно, Гайдар. Это такая булочка. Сладкая, мягкая булочка!» «А как вы относитесь к генералу Лебедю?» «Ой, Лебедя я боюсь!»

Когда Хитрова не слышала, Хворин сообщил Лещинскому и Артосову:

— Хочет, чтоб её отпетр'yшили. Пожалуй, я её отпетр'yшу. Вы как?

— Да на здоровье, — хмыкнул Лещинский.

Артосов позволил себе пьянеть. Ему хотелось напиться, чтобы не помышлять о чём-то таком. И сейчас Таня казалась ему сестрой.

— Сестрёнка, выпьем на брудершафт!

— В смысле, сестрёнка по поэзии?

Отныне они были на «ты», но это ничуть не сблизило их больше прежнего, что нравилось Артосову, у которого и в мыслях не сидело изменять своей милой и доброй Асе.

— Мужики, вы не писатели! А тем более — не поэты! — возмущалась переводчица Лидия Леонидова. — Когда Антон Палыч Чехов прибыл на Цейлон, он первым делом куда побежал? В публичный дом. А вы? Кто из вас был в публичном доме?

— Лидия Петровна, во времена Чехова Цейлон был колонией, — защитил честь писателей и тем более поэтов Днестров. — А ныне по сю пору это— социалистическое государство, в котором публичные дома запрещены.

— Хоть один да должен быть. Если постараться.

— Найдём, Лидия Петровна, найдём, — заверил Цекавый.

— Кроме всего прочего, — вмешался Лещинский, — у Антон Палыча начинался туберкулёз, а эта болезнь, как известно, сопровождается повышением либидо.

— Жаль, что у вас всех ничего не начинается и не сопровождается, — громко воскликнула Хитрова и сама от души расхохоталась над своей шуткой.

Веселье продолжалось.

И вот уже Артосов с Лещинским оказались на балконе своего гостиничного номера, сидели пьяные за плетёным столиком на плетёных креслах и наслаждались видом ночного океана. Хорошо! Перед ними стояли текила и виски, каждый пил своё и ругал напиток товарища. В сознании Артосова разговор двигался, как шары в бильярде, они сталкивались, клацали и грохотали, проваливались в лузы, выскакивали за борта… Вдруг до его сознания дошёл смысл последних сказанных Лещинским слов, и он взвился:

— Что?! Моя поэзия это не серьёзно?

— Пойми, чудак, не конкретно твоя, а вообще вся нынешняя. Последним настоящим поэтом, пожалуй, был Бунин. Даже Рубцов вторичен после Есенина, хотя он по сравнению с остальными величина. Поэзия окончилась с золотым и серебряным веком. После них, как известно, наступает век железный, грубый, варварский. В нём не может существовать настоящая поэзия.

— Ах ты книжный краб! Да я тебе клешню откушу!

— Вот уж никак не думал, что ты обидишься. Я всегда считал тебя достаточно умным, чтобы понимать.

— Не понял, что понимать?

— Ну, что всё это лишь игра в стихи.

— Моя жизнь это игра в стихи?!

— Пш-ш-ш, не станешь же ты всерьёз рассматривать себя на одном уровне с Тютчевым, Есениным, Блоком, Буниным…

— Стану!

— Проспись и протрезвей!

— Да я когда пьян, то трезвей всех.

— «Я пью, чтобы остаться трезвым»? Слыхали. Это не ты сочинил.

— Так ты хочешь меня раздавить, что ли?

— Ничуть, дурашка! Я тебя люблю. С тобой весело. Приятно покалякать, ты образован.