Есенин

— Это я уже слышала.

— Нет мне покоя, пока Блока не увижу. Это больше чем мечта. Необходимость. Вопрос жизни и смерти.

Анна снова вспомнила — весь сразу — свой, только что увиденный сон, и он показался ей теперь вещим.

Всё же она не сдержала себя и с нескрываемой грустью сказала, вернее, подумала вслух:

— Тебе нужна слава. У тебя крепко сидит в голове, что ты большой поэт, и здесь, в Москве, тебя некому оценить по достоинству. Только в Петрограде Блок откроет тебе дорогу к славе. Боюсь, Серёжа, что слава тебя погубит. Не все выдерживают испытание славой.

Сергей стоял посредине комнаты, и вид у него был такой, словно ему незаслуженно дали пощёчину. Таким Анна его ещё не видела. Ей стало не по себе.

— И ты меня не понимаешь, — с горечью произнёс он, разглядывая Анну, словно видел её в первый раз. — Ну ладно, сделаю признание. Есть у меня стихи. Вернее, были. Я их забраковал и уничтожил. А четыре строки временно застряли в памяти. Слабые строки, но в них частица исповеди. Слушай:

Мне слава нужна не за славу — Но нужен мне славы восход. Лишь слава даёт это право — Петь песни, чтоб слушал народ!

Понимаешь? Лучшие мои стихи в Москве не хотят печатать. А по почте, ты сама убедилась, посылать стихи бесполезно. Россия моих стихов не услышит. Надо самому быть в Петрограде. Надо встретиться с самим Блоком.

Он торопливо стал одеваться.

— Куда ты? Хотя бы позавтракал.

— Пойду. Может быть, гонорар всё-таки дадут.

18

Есенин ехал в зелёном вагоне третьего класса, и колеса ночного, медленно идущего поезда словно выстукивали блоковские стихи: «Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели...» Как это верно! В жёлтых вагонах первого класса, Есенин заметил ещё при посадке, был довоенный порядок, застеленные хрустящим белоснежным бельём постели, стаканы чаю в мельхиоровых подстаканниках на накрытых скатёрками откидных столиках, золотистого шёлка шторки на окнах, лампочки синего спокойного света.

В таком вагонном купе через незашторенное окно увидела толстовская Катюша Маслова обесчестившего её князя Нехлюдова.

В синих вагонах второго класса было попроще, ковровые дорожки не так пушисты, постельное бельё стираное, не блестело полировкой красное дерево, но у каждого пассажира было своё плацкартное место и вагонные проходы пустовали. Зелёные же третьеклассные вагоны были переполнены, и между купе и проходами разницы не было. Люди лежали только на верхотуре — на третьих, предназначенных для багажа полках, а все остальные многочисленные пассажиры сидели, кто на нижних и средних вагонных полках, кто на фанерных и железных сундучках, кто на мешках, и редкие путешественники — на обшарпанных чемоданах.

Чем ближе был Петроград, тем больше волновался Есенин. Он знал, что это его путешествие, — самый важный и решительный шаг во всей его жизни.

По России шагает март. Вон они, чёрные, курящиеся паром на солнце проталинки, с которых вот-вот взовьются жаворонки. Солнце, если оно выглядывает из дымных, мутно-белых облаков, греет по-весеннему, льёт свет, пробуждающий жизнь в почерневших почках на деревьях. Где-то там, далеко на западе, ухает, громыхает, льёт кровь война, которую уже называют мировою. Но и она не может остановить весны, пробуждения природы, полёта мечты. Ах, мечта, неуёмная мечта Есенина! Она сейчас летит в Петроград, вчерашний Петербург Державина, Пушкина, Некрасова...

Его, Есенина, никто и ничто уже не сможет остановить. Это ведь не минутное желание, не юношеский порыв, а давно осознанное, выношенное в сердце, выстраданное.

В вагоне началась возня и сутолока — все задвигались, захлопотали, начали увязывать узлы и мешки. Поезд подходил к Петрограду.

Есенин машинально проверил лямки на своём деревянном сундуке, пристроил его за спину.

С вокзала он не поедет на трамвае, а пойдёт пешком. Обязательно пешком! И не потому, что так романтичнее, а хотя бы потому, что он, в сущности говоря, не знает, где живёт сегодняшний бог поэзии — Александр Блок.

Совсем недавно Анна, прочтя в детском журнале «Мирок» стихотвореньице «Воробышки», впервые подписанное его именем и фамилией, провозгласила: «Сегодня родился поэт Сергей Есенин!» — «Нет, милая Аннушка, поэт Есенин ещё не родился. Кто, сколько человек, в каком возрасте читает этот милый, но такой малюсенький, малотиражный журнальчик «Мирок»? Честное название у журнальчика — не «Мир», а «Мирок». А мне тесно и душно в «Мирке»!»

Есенин ёжится и на миг превращается, нет, не в москвича, даже не в рязанца, а в константиновского, сельского, в общем-то стеснительного паренька, у которого за душой всего несколько напечатанных стихотворений да кое-как собранная рукописная книжица, поэтически названная «Радуницей».

Блок таких начинающих, пробующих себя в поэзии провинциальных самородков видел и слышал, наверное, десятки, а может быть, и сотни. Что ему за дело до какого-то никому не известного Сергея Есенина? Может быть, надлежало запастись рекомендательным письмецом или запиской, ну хотя бы от известного Блоку профессора Сакулина? Нет, нет. Не надо никаких рекомендаций, никаких записочек. На Парнас по контрамаркам не пускают.

Его рекомендация — это его стихи. И Есенин окончательно решил, поборов свою робость и конфузливость, прямо с вокзала пойти к Блоку. Он скажет ему: «Вот я, Сергей Есенин. Родился и вырос в селе Константинове, неподалёку от Рязани. Принёс вам свои стихи. Только вам, как поэту, одному и верю. Как скажете, так и будет».

Размечтавшийся Есенин покидает вагон в числе последних пассажиров. Деревянный сундучок висит на лямках за плечами.

Вот и площадь. Посреди её на постаменте — иссера-чёрная грузная фигура в круглой полицейской шапке, верхом на мускулистом битюге. Ага! Это памятник императору Александру Третьему — отцу ныне царствующего Николая Второго.

Огибая памятник с двух сторон, со звоном и скрежетом подходят трамваи. Они переполнены, люди гроздьями висят на подножках, а позади, на «колбасе», благодушествуют бесстрашные мальчишки.

Есенин обводит глазами площадь. У вокзала восседают на облучках элегантных санок с медвежьими полстями толстые от сборчатых синих и чёрных кафтанов, перепоясанных красными кушаками, легковые извозчики. Они что-то выкрикивают.

Есенин прислушивается. Ну, это он слыхивал и в Москве:

— Пожа, пожа... Я вас катаю!

Цокая широкими, как сковороды, копытами по оттаявшей и очищенной от снега мостовой, везут гружёные возы огромные битюги, похожие на чугунную лошадь толстого чугунного императора.

Есенин сходит по широким ступеням каменного вокзального здания и сразу попадает в людоворот. Его деревянный сундучок острыми углами задевает прохожих, и те, правда беззлобно, бранятся, обзывая «ротозеем», «лопоухим».

Есенин с трудом пробивается на широченную улицу — конца-краю ей нет. Дома по обе стороны высокие, богатые, с лепными украшениями, с балконами и окнами из богемского стекла.

— Что это за улица? — спрашивает Есенин дворника в фартуке.

Бородач сплёвывает и роняет с гордым презрением к провинциалу: