Есенин

Мясо было холодное, мягкое и скользкое, руки от него сразу покрылись жиром и сукровицей, пальцы клейко слипались. Он подавал куски отцу, тот ловко клал их на чашку весов, ловко завёртывал и подавал покупательнице с приветливой улыбкой.

— Будьте любезны. Заходите, пожалуйста... — Александр Никитич хорошо знал своих постоянных «клиентов», давно изучил их вкусы и желания. — Доброе утро, сударыня, — приветствовал очередную покупательницу. — Что вам будет угодно? На первое и на второе? Вот этот кусочек предложу. Тут и сахарная косточка для навара, и мякоть — на котлеты, на жаркое. Мясо телушки, свежее...

Женщина соглашалась, благодарила и уходила довольная.

Есенин, едва приметно усмехаясь, наблюдал за отцом, удивлялся: замкнутый, скупой на слово, отец сейчас преобразился, светился доброжелательной улыбкой, должно быть, ему искренно хотелось сделать всем приятное, и в движениях его, привычных и заученных, невольно отмечалось достоинство, изящество и даже артистичность.

«А ведь он и в самом деле, видимо, любит своё приказчичье занятие, — подумал Есенин. — Что ж, каждому своё. Хорошо, если это «своё» люди умеют выполнять и выполняют с увлечением, доходящим до самозабвения...»

Отца куда-то позвали. Уходя, он велел сыну постоять за прилавком — магазин был почти пуст.

— Отпускай товар, я сейчас...

Есенин струсил так, словно его оставили наедине с неведомым чудовищем, безоружного, беспомощного. А покупателей, как назло, становилось всё больше и больше. И все, как ему казалось, норовили обратиться именно к нему.

Взвесив мясо, он долго подсчитывал, поднимая каждую гирю и всматриваясь в цифру, выбитую на пузатом её бочке. Женщины, определив вес на глазок, подсказывали ему. Потом он долго завёртывал покупку в бумагу, но она, как бы не слушаясь, развёртывалась, и умелые женские руки помогали ему. Над его явными промахами тихо подсмеивались, и какой-то мужчина в соломенной шляпе прикрикнул:

— Только учится, не видите? Смелей, парень, не обращай на них внимания!..

Есенин призывал на помощь всю свою сноровку, всю бойкость, которыми отличался с детства. Не помогало.

К самым весам придвинулась и перегнулась через прилавок женщина, худая, с длинным и узким, похожим на шило носом, с крошечными глазками, совершенно круглыми и голубыми — такие глаза изображают дети на своих рисунках; всё лицо её было обсыпано веснушками. Она ткнула сухим и тонким пальцем в сторону полки и разомкнула узенькие губы:

— Вот этот кусок. Покажите.

— Этот? — недогадливо переспросил Есенин.

— Нет, рядом.

— Вот этот?

— Да нет же! — Она уже начинала раздражаться. — Выше того куска, на который вы указывали в первый раз.

— Этот, что ли?

— Ух, какой непонятливый! Вон, перед вашими глазами.

— Я вам уже предлагал его.

— У вас что, глаз нет? — Женщина привередничала всё больше. Есенин резко обернулся.

— Вот мои глаза, видите? Это у вас глаз нет. Я перебрал все куски, ни один вам не понравился. И я предлагаю вам в последний раз, сударыня! — Он схватил первый попавшийся кусок, швырнул на прилавок. Она, успокоившись немного, двумя пальчиками перевернула мясо, брезгливо поджала губы скобочкой.

— Хорошо. Я возьму. Разрубите его вот так — надвое...

Этого Есенин не предвидел — никогда в жизни он не разрубал мяса. Он положил кусок на пень, весь иссечённый, в зазубринах, неумело, опасливо взял топор с широким лезвием... Увидел себя со стороны, усмехнулся:

«Поэт с секирой мясника в руках! Взглянул бы на меня сейчас Гриша Панфилов...» Он на мгновение задумался, а женщина заторопила:

— Рубите же!

Первый удар оказался слишком слабым, второй — чересчур сильным, кость хрустнула, точно фарфоровая, и рассыпалась в осколки, осколки полетели на пол. Он проворно подобрал их и сложил на бумагу.

— Вот, извольте...

Женщина немо мигала кукольными глазами. В голосе прозвучала укоризна:

— Поваляли по полу, а потом даёте.

— Не хотите брать, ступайте к другому продавцу или в другую лавку.

— Как вы разговариваете! Ничего себе, приказчик... Я пожалуюсь хозяину.

Есенин, приблизив к ней лицо, сказал вполголоса, как по секрету:

— Хоть самому царю. Не боюсь.

Сзади Есенина появился отец. Как он мог очутиться тут?

— Доброе утро, Анастасия Витальевна! Вы чем-то расстроены? Вам не угодили? — Он приметил неумело завёрнутое мясо в её руках. — Я вам выберу другой кусок...

— Спасибо, не надо. — Она с удивлением глядела на молодого продавца. — Это ваш ученик?

— Сын, Анастасия Витальевна. Он вас не обидел?

— О нет! Хороший мальчик. Очень своеобразный... — Узенький рот её растянулся, и в улыбке показались ровные белые зубы; она ушла.

— Что ты ей наговорил? — спросил отец с беспокойством.

— Ничего особенного.

— Я её знаю лет двенадцать, это прислуга профессора Стрельбицкого. Впервые вижу её такой расстроенной. Нагрубил небось?

— Она долго ковырялась в мясе... Из терпенья вывела!.. Я посоветовал ей идти в другой магазин, если здесь не нравится.

— Я так и думал! — воскликнул отец с досадой. — Какое ты имел право выходить из терпенья? Это всё твоё?

— Если не моё, так позволено надо мной мудровать?

— Она не грозила пожаловаться хозяину?

— Обещала. А я ответил: хоть самому царю.

У отца безвольно повисли руки.

— При таком обращении с людьми ты на любой работе не удержишься. Что мне делать с тобой, Сергей, не знаю. Честно тебе говорю: не знаю. Осталась одна надежда — хозяин. Он обещал приставить тебя к делу. Уж постарайся быть с ним поучтивей, сынок... — Отец провёл по его рукаву пальцами, и в этом прикосновении было столько просьбы, даже мольбы, что сыну стало не по себе.

— Не беспокойся, папаша. Я постараюсь.

— Сними халат, в костюме ты лучше выглядишь...

Но халата снять Есенин не успел. В магазин вошёл высокий поджарый человек, пропустив впереди себя женщину; она была вся в белом — белое платье, белая шляпа, белые перчатки до локтей.

— Хозяин, — шепнул отец. — И с супругой.

Женщина своенравно вскинула голову, ленивым взором обвела помещение. За прилавком среди других продавцов приметила нового человека. Стремительно подступила. Оглядела его без всякого стеснения.

У новенького из-под халата виднелась белая рубашка, галстук, завязанный пышным бантом. Есенин смотрел на неё так же прямо, со скрытой дерзостью. Он уже чувствовал в себе, быть может ещё неосознанно, покоряющую мужскую силу, хотя она лишь едва-едва давала о себе знать.

У женщины было молодое лицо, зоревой цвет кожи, нос привздёрнут, губы податливые, сложенные капризно. Она была красива, но красота её, плотская, неодухотворённая, не вызывала поклонения. Есенин понял, что женщина спесива, неумна, а характер у неё вздорный и неуравновешенный.