Есенин

Есенин сказал:

— Как сложится моя жизнь, хорошо ли, плохо ли, не знаю. Но одно знаю: друга верного, как ты, не будет у меня больше, Гриша, если тебя не будет рядом.

— Об этом меньше всего заботься, Серёжа. Меня не будет, другой кто появится.

— Нет, Гриша, такого друга не найдётся, это я верно знаю. Единственное утешение — письма писать есть кому, посоветоваться есть с кем, пожаловаться в трудный миг жизни есть кому.

— Знай, Серёжа, — сказал Панфилов в воодушевлении, — моя грудь открыта для тебя, моё сердце принадлежит тебе. Поддержка на первых порах будет тебе нужна, знаю. Рассчитывай на неё... Я умею быть верным другом. Могу и поклясться, если хочешь, но незачем. Знаешь и так...

Евгений Михайлович с нетерпением, возраставшим с каждой минутой, ждал возле интерната Есенина. Он был непривычно встревожен, даже как будто испуган; непокрытая голова с ёжиком волос невольно вбиралась в плечи, в поднятый воротник пальто.

Пока он стоял тут, в сумраке свежего осеннего вечера, наблюдая за входящими в здание учениками, Волхимер несколько раз показывался на крыльце, худой и сгорбленный от сырого сквозняка. Скрывая злорадную усмешку, потирая руки, он обратился к Хитрову:

— Вы разрешили Есенину отлучиться до двадцати часов. Уже двадцать первый, а его пока не видно...

— Вы излишне волнуетесь, Викентий Эмильевич, — сказал старший учитель. — Вам это вредно.

Волхимер скрылся, обиженный, а Евгений Михайлович подумал с неприязнью: «Уже пронюхал, лиса, ожидает, как обернётся дело...»

Есенин, беспечно насвистывая, лёгкими, молодыми шагами, почти вприпрыжку приблизился к общежитию. Увидев Хитрова, задержался у первой ступени, настороженный.

— Подойди ко мне, — сказал старший учитель приглушённым голосом; отодвинувшись за угол, чтобы их не видели, он спросил торопливо: — Где ты был?

— У Панфиловых. Вы же разрешили мне.

— Да, да... — Он как бы старался отдалить тот страшный вопрос, ради которого уже час стоял на ветру, ожидая. — Идём со мной. — Есенин повиновался: тревога учителя передалась и ему. — Ты в Москве встречался с кем-нибудь?

— Да. С корректором типографии Сытина Воскресенским. Я вам говорил о нём.

— У меня находится полицейский чиновник. Он приехал, чтобы допросить тебя. И по-моему, именно об этом человеке.

Есенин приостановился, поражённый неожиданностью, не понимая, откуда полиции стало известно о его встречах с корректором.

— Приготовься, Сергей. Смелее. — Хитров взял его под руку. — С ответами не торопись и не волнуйся. Отвечай умней, осторожней, ну и проще, искренней. Помни: одно опрометчивое слово может погубить того человека, во всяком случае принесёт ему вред.

В рабочей комнате старшего учителя за столом сидел бочком на краешке стула этот самый полицейский чиновник; чёрный костюм облегал его ладную фигуру. От его улыбки веяло простотой, обаянием, приветливостью. Но сквозь эту наигранную простоту, по суетливым, мелким движениям, по взглядам, быстрым, цепким, таящим подозрение, можно было определить в нём человека казённого и особой профессии — профессия приложила ко всему его облику свою неизгладимую печать.

Когда вошли Хитров и Есенин, полицейский чиновник тотчас встал и поклонился Есенину.

— Загулялись, молодой человек... Добрый вечер! Меня зовут Пётр Степанович. Садитесь, прошу вас... — Он указал на стул близ стола, сам сел на прежнее место, подвинул листки бумаги на свет, падавший от настольной лампы, из-под зеленоватого абажура. — Извините, Евгений Михайлович, и спасибо вам за приют, хотя знаю, что дел у вас немало и рабочий стол вам необходим...

— Пожалуйста, Пётр Степанович, служба есть служба, — сказал Хитров. — А она у вас не из лёгких. И мы, каждый человек, обязаны помогать вам в вашей деятельности.

— Совершенно верно! — Чиновник обернулся к старшему учителю и взглянул на него с подозрением — не верил его словам, знал, что службу его не любят, а то и просто презирают и не помогать стараются, а помешать, запутать, усложнить, и именно интеллигенты, умные люди, образованные, а о рабочих и говорить нечего; «помогают» холуи, тёмные личности, а то и преступники, уголовных дел мастера, которые вызывают отвращение. — Буду благодарен, — продолжал он, отвечая Хитрову, — если поможете. Вы должны быть заинтересованы, Евгений Михайлович, — воспитанник-то ваш, и, как мне известно, один из любимых вами...

— Я не делю учащихся на любимых и нелюбимых, Пётр Степанович, — сказал старший учитель. — Для меня все одинаковы, и судьба каждого для меня небезразлична. Я могу присутствовать или мне оставить вас вдвоём?

— Конечно же присутствуйте, у нас секретов нет. — Полицейский чиновник прибавил, помедлив: — Вы ведь изъявили желание мне помочь... — Потом он долго и пытливо смотрел на Есенина, к лицу его была приклеена улыбка. — Долго вы гостили в Москве, господин Есенин?

— Неделю примерно.

— А точнее? — Вопрос прозвучал уже строже.

— Неделю.

— Как вам понравилась Москва?

— Понравилась так, господин полицейский чиновник, что я решил по окончании школы поселиться и жить именно в Москве.

— Зовите меня Петром Степановичем, — напомнил чиновник. — Так чем же она вас завлекла?

Есенин удивился:

— Ну как же... Главный город России. Москва дорога и любима всеми, в ком бьётся русское сердце... Центр культуры, науки. А какие люди там, учёные, поэты, артисты! Личности!

Полицейский чиновник тонко улыбнулся, опустил взгляд на листок бумаги, готовясь записывать.

— С кем же из этих личностей вы встречались там?

— Ну, не такие уж это крупные личности, — сказал Есенин. — Отец мой, приказчик в мясной лавке Крылова, рабочие, что живут с отцом в «молодцовской». Хозяин лавки — Дмитрий Ларионович Крылов. Воскресенский Владимир Евгеньевич, корректор типографии.

При упоминании имени корректора полицейский чиновник оживился, и карандаш быстрее побежал по бумаге; усы, будто отделившись от губы, зашевелились.