Есенин

Санька как будто растерялась от этого её смелого жеста, и лихая бойкость её сникла. Кто-то крикнул из толпы:

— Толкай их в круг! Пускай спляшут! Выходите!

Кто-то негрубо, но настойчиво выдвинул их вперёд, и они очутились в кругу — кольцо было плотным, и он знал, что из этого кольца не вырваться.

Васька Кренделёв играл беспрерывно, не уставая, наслаждаясь однообразными звуками, простыми и естественными, как трава на этих лугах.

Наташка сжала тонкую свою талию ладонями, встала — левым плечом вперёд, с весёлым вызовом. Потом, выбивая каблуками частую дробь, пошла на Есенина. Пропела, блестя зубами:

Никого я не спросила, Кроме сердца своего, Увидала — полюбила И умру, любя его.

И с дробным стуком каблуков попятилась, увлекая своего кавалера.

Есенин точно так же, как Петька Лукин, небрежно притопывая, вышел в круг. Стало тихо, все ждали, что он ответит ей на этом своеобразном песенном поединке. Он пропел:

Девка, беленький платочек» У ворот со мной постой, Я скажу тебе словечко: Остаюся холостой.

Приплясывая, отодвинулся на своё место. За ним — Наташка.

Дорогой ты мой Серёжа, На тебя была надёжа. А теперя, дорогой, Надёжи нету никакой.

Есенин:

Ух ты, милая моя, Встреть во поле — иду я, Встреть во поле, на межи, Путь-дорожку укажи.

Наташка:

Не по-божьи, милый, делашь, Не попустит тебя Бог, Не одну ты меня любишь, Иссушил за лето трёх.

Есенин качнул головой в каком-то неясном удивлении: это был выговор. Он решил ответить ей шуткой:

Хорошо в лаптях ходить, Трудно обуваться, Хорошо девок любить, Трудно расставаться.

Наташку как будто возмутил его ответ. Она прошлась по кругу чечёткой, стремительно, порывисто, и, не подходя к нему, издали бросила зло и даже, кажется, с презрением:

Дайте, дайте полотенце, Дайте вышитый конец, Будет миленький венчаться, С него свалится венец!

И опять стало тихо, только всхлипывала гармонь. Ждали, что скажут в ответ на частушку. Есенину стало вдруг грустно. Не трогаясь с места, он скорее прочитал, чем пропел, — тихо, задумчиво, как бы про себя:

Иду полем — вижу горе, Пашет милая моя, Я сказал ей: «Бог на помощь», — И заплакала она...

И тут же, не дожидаясь Наташкиной песни, прочитал:

Что ты — белая берёза, Ветру нет, а ты шумишь. Моё сердце ретивое, Горя нет, а ты болишь...

Васька Кренделёв свёл мехи гармони, она последний раз выплеснула звук, похожий на стон, и замолкла, устало выдыхаясь. В костёр не подкладывали валежника, и он постепенно угасал. Ребята молча расходились — надо всё-таки поспать часок перед утренней косьбой.

Отделившись от остальных, Наташка пошла мимо шалашей в темноту. По лугам полз туман, шуршал понизу, по траве, поднимаясь всё выше, становясь всё гуще, и Наташка погрузилась в него, как в воду, по пояс.

Есенин догнал её, тронул за локоть:

— Погуляем немного, Наташа?

— Погуляем, — согласилась она. — Только сыро очень. Пойдём сядем вон в ту копёшку.

Они разгребли копну и сели с краешка. Сено ещё хранило дневное тепло, ощущение этого тепла вызывало томление. Помолчали немного, прислушиваясь к еле внятным звукам ночи. Вдалеке торкался дергач, фыркали, сочно хрустели травой лошади, пробивался сквозь туман протяжный вой — то ли собаки, то ли волки. Изредка гудел застигнутый седой мглой на Оке пароход.

— Ты сердишься на меня, Наташа? — сказал Есенин. Она вздохнула:

— Опозорил ты меня, Серёжка... Ведь это я сама послала тётку Воробьиху, не спросила даже маму. Сама набилась... А ты надсмеялся надо мной. Воробьиха разнесёт теперь по селу... Наплевать! Насмешек, людской молвы я не боюсь. — Она опять тяжко и горестно вздохнула. — Дура я. Дура набитая! Понадеялась... Воробьиху послала, а сама спряталась в баню, сидела там и ждала... Дождалась... Эх, Серёжка! Сперва я не поверила тому, что она сказала. А потом свет передо мной затмился, гляжу: солнце вроде светит, а в глазах темно...

— Прости меня, Наташа, — сказал Есенин. — Я не знал, что так получится, не думал, что это всерьёз... Я не хотел тебя обидеть, честное слово, я ведь тебя даже и не знал... Что ты такая — не знал. — Он взял её руку, небольшую, но крепкую и жестковатую, с затвердевшими подушечками на концах пальцев.

— Мне прощать тебя не за что. Сама во всём виноватая... Чего уж теперь...

Ему хотелось утешить её, приободрить.

— Это всё пройдёт, Наташа... Забудется. Выйдешь замуж...

Она резко повернулась, привалившись грудью к его плечу.

— Замуж? За нелюбимого? Каждую ночь ложиться в постелю с нелюбимым, с пьяным, слушать, как он храпит! Руки его будут трогать меня. Нет, нет! — Она почти кричала, словно тот, пьяный, храпящий, уже находился рядом и руки его тянулись к её телу. — Лучше петлю на шею накину, лучше в Оку головой, чем выйду за такого! — Она отстранилась, повела плечами, зарываясь в сено.

Есенин глядел на неё не отрываясь, и чувство благодарности к ней грело его душу: верность такой женщины — стена, о которую разбиваются все невзгоды. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать.

— Не надо. — Голос её был сдавлен волнением. — Знаю, что это случится. Только не сейчас... Мне никто не нужен, кроме тебя. Я ведь тебя давно приметила. И выбрала... Считала дни, когда ты вернёшься из своих Спас-Клепиков. Дождалась!.. — Помедлив немного, она спросила с тайной надеждой: — Ты назавтра не останешься на сенокосе?

— Нет.

— К барыне пойдёшь?

Есенин промолчал. Наташка полежала немного, раздумывая, потом встала и пошла в тумане к шалашу. Есенин не посмел удерживать её.