Есенин

— Почти полдня пропало у нас попусту, Серёжа.

А всё ваша увлечённость: «А что же дальше?» Живете — будто несётесь вскачь.

Он виновато засмеялся:

— Простите меня, пожалуйста. Мы наверстаем. И потом — обеденная пора наступила, Мария Михайловна.

Женщина лишь покачала головой — на него невозможно было сердиться.

Есенин ворвался в общий зал, кинул взгляд на тот стол, за который всегда садилась Анна, но её на месте не было, и он замер, озираясь, словно очутился в пустоте, один на один с собой.

— Что, потеряли? — услышал он знакомый голос, в котором звучала ласковая насмешка.

Анна стояла в углу, освещённая лучами солнца, проникающими через окно. Он взял её за руку.

— Когда вас нет, Анна, то зал этот кажется совсем пустым, мёртвым, хотя тут и людей много. «Ив многолюдстве я потерян, сам не свой...» Помните? Я никого не вижу, кроме вас. Ей-богу!

— По-моему, вы несколько преувеличиваете, Сергей Александрович...

— Зовите меня Серёжей. Пожалуйста, — попросил он. — Вы разве не замечаете, что все люди что-то преувеличивают, одни в большей степени, другие — в меньшей? А те, кто не способен к преувеличениям, представляются мне плоскими, как доски, да ещё отполированные. Душа ровная, мысли гладкие, голос однотонный, походка прямая. Подобные господа всегда выдержанны и скучны. Вам нравятся такие?

— Вовсе нет. Я предпочитаю таких, как вы. — Она усмехнулась, и Есенин не мог разгадать, всерьёз она это сказала или только подразнила. — Я проголодалась, ведите меня обедать. — Анна доверчиво взяла его под руку.

18

Отец не допускал мысли, что выбранная сыном дорога — единственная в его жизни. С этим Александр Никитич ни за что не желал мириться. Впрочем, иногда он сознавал, что несправедлив к сыну, что жизненные мерки его узки, что сын его, молодой, здоровый и, по уверениям многих, талантливый, не может стоять в стороне от бурных событий окружающей жизни.

Но таких минут, когда рассудок побеждал чувства уязвлённого самолюбия, обиды и неприязни — чувства ничтожные по своему значению, — выпадало у Александра Никитича мало.

А сын считал претензии отца самовольством или даже самодурством, жалким и оскорбительным. Избегая ненужных стычек с родителем, он с утра до поздней ночи не показывался дома.

В Суриковском кружке он приобщался к тому великому и опасному, чем жили умные, горячие и отпетые головы. Любое поручение являлось для него загадочным и рискованным — он рвался к этому. Есенин выступал вместе с другими писателями в рабочих аудиториях. Он распространял печатаемые кружком тетради «Огней» — журнала демократической направленности; журнал вскоре закрыли, и главный редактор его, писатель Николай Ляшко, был сослан в далёкую сибирскую глушь, на каторгу. Есенин, ожесточись, с бесстрашием, доходящим до ухарства, шёл на ещё большую дерзость: он расклеивал листовки революционного содержания. Он дружил с молодыми рабочими, наведывался в общежития, и никому из ребят не приходило в голову, что прокламации, которые они обнаруживали под койками, на подоконниках, под подушками и даже в своих карманах, приносил русоволосый, свойский и весёлый парень Серёжа Есенин...

Как-то утром в корректорской, на следующий день после посещения Есениным холостяцкого общежития, его отозвал в сторону Воскресенский и, в смущении потерев пальцами подбородок, сказал с укором:

— Вы неосторожны, господин Есенин. Как бы вам не нажить неприятностей. Меня просили предостеречь вас от опасности.

— Кто просил?

— Люди, заинтересованные в вашей судьбе.

— Выходит, другим можно, а мне нельзя? Странно и непонятно. — Есенин недоумённо повёл плечом.

— Выходит, так... Откуда у вас листовки?

— Беру у Луки Митрофанова.

— Больше брать не будете. — Воскресенский понизил голос. — Вы подписывали письмо?

Есенин поднял глаза, не понимая:

— Какое письмо? Ах, то, в Думу? Подписывал, а что?

— Копия письма находится в охранном отделении. Идёт опознание всех лиц, подписавших его. Ищейки уже шныряют по общежитиям, по цехам. Наверняка собирают сведения и о вас. Будьте готовы к неожиданностям. Дома не храните ничего такого, что может вызвать хоть малейшее подозрение...

Есенин, скрывая тревогу, попытался засмеяться как можно беспечнее:

— Кроме Библии, ничего подозрительного не держу...

Он даже не предполагал, что за ним установлена слежка. Его деятельность — это лишь писк птенца в могучем весеннем хоре голосов, и едва ли кто обратит внимание на его более чем скромную особу. Но он ошибался. За ним уже велось полицейское наблюдение.

Должность секретаря Суриковского кружка, на которую Есенин был избран, немало воодушевляла его и приподняла в собственных глазах. Опасные предприятия всё более увлекали — он нёсся вперёд не оглядываясь, как молодой конь, закусивший удила.

Критик Русинов незаметно и искусно льстил самолюбию начинающего поэта. В стихах Есенина он открывал всё новые привлекательные качества, находя то красоту и пластичность, то близость к русскому фольклору, то музыкальную подоснову, о чём сам автор и не подозревал. Русинов сумел заинтересовать Есенина. Критик давал дельные советы, увлекая юное воображение к чему-то пленительному, хотя и неуловимому, срывал таинственные покрывала, как он выражался, с загадок поэзии, о которых Есенин был так мало наслышан. Русинов щедро рассыпал остроты, подсмеивался над членами кружка. Изысканно одетый, чисто выбритый, надушенный, с тоненькой ниточкой усиков, которые придавали лицу саркастическое выражение, он был элегантен, привлекателен, заметен.

Однажды, прищурив глаз от едкого дыма папироски, он скучающе зевнул и небрежно предложил Есенину:

— Заняться бы чем-нибудь дельным, Сергей Александрович. Надоело сидеть сложа руки, когда всё вокруг клокочет и вершатся деяния исторической значимости. Литературу распространять среди рабочей массы вы не пробовали?

— Нет, — сказал Есенин, ничуть не замявшись, словно ждал этого вопроса.

— Может быть, попробуем? — Холёное лицо критика было решительно. — Наденем что попроще и — к черни, в рабочие кварталы со святым и справедливым словом: «Глаголом жечь сердца людей!»

— Боюсь, господин Русинов, не сгожусь для подобных деяний. Опыта нет, храбрости в себе не обнаруживаю. — В неожиданном предложении критика Есенин уловил некие очертания расставляемых сетей.

— Опыт приходит в действии, — сказал Русинов. — Рискнём? Надо оставить свою подпись в великой книге революционной эпохи. А не то опоздаем, Есенин!

Тот приподнял брови с наивностью деревенского простака.

— Боязно что-то... Идите уж один к этой книге, где расписываются смельчаки.

— Одному как-то не с руки. Подбодрить некому. Я ведь тоже немножко побаиваюсь... Кто из наших суриковцев может пойти со мной, как вы считаете?

— Кому же добровольно охота в петлю лезть?

— Что ж, придётся одному. — Русинов встал и как будто сразу возвысился, смелый, готовый на всё. — Достаточно. Поговорили. Хватит обсуждений и разборов стихов, в большинстве своём серых и бездарных! С кем вы мне посоветуете связаться?

— То есть как с кем? — Есенин недоумённо моргал. — Вам виднее, если пускаетесь в такое предприятие...