Есенин
Шрифт:
Есенин удивился не приходу корректора, не высокому плечистому парню с ним, а сундучку незнакомца. Деревянный сундучок этот с ремённой ручкой, с острыми рёбрами и углами как две капли воды походил на есенинский сундучок. Есенин даже оглянулся, словно проверяя, цел ли он, не перекочевал ли каким-то чудом к незнакомцу. Нет. Его сундучок был на месте.
— Вот, Сергей Александрович, — не здороваясь, заговорил Воскресенский, — человек, с которым вы хотели познакомиться. Фамилия его Незлобии, имя — Анатолий. Отчество, думаю, не потребуется. Вы — одногодки и, так сказать, состоите в социальном родстве.
Незлобии поставил сундучок на пол и первым
— Сергей.
— Вы уж не обижайтесь, Сергей Александрович, — продолжал корректор, — я без вашего ведома пообещал Анатолию ночлег у вас. Надеялся, что будете рады гостю. Это скрасит ваше одиночество.
— Конечно, Владимир Евгеньевич. Я же сам просил вас устроить это знакомство.
Воскресенский заторопился:
— Ну, вы без меня найдёте общее наречие, а я, с вашего разрешения, исчезну. У меня весь вечер занят. Не только часы — минуты спрессованы.
И он, сделав общий поклон, вышел.
— Раздевайтесь, — гостеприимно предложил Есенин, быстро и цепко рассматривая Незлобина. Его поразило, что тот внешне напоминал его, Есенина, — и лицом, и русой мастью, и особенно тёмно-голубыми глазами.
Незлобин снял картуз, пиджачок и критически посмотрел на запылённые штиблеты.
Есенин услужливо подал ему сапожную щётку и коробочку с ваксой.
Пока неожиданный гость быстро и ловко чистил обувь и умывался, Сергей, с трудом сдерживая вздох, убрал со стола рукописи, чернильницу и ручку и разжёг керосинку, чтобы вскипятить чай. Голубые глаза Незлобина скользнули по рукописи, и он сказал с искренним сочувствием:
— Помешал вам писать стихи? Дядя Володя рассказывал мне о вас. Вы — поэт. С большим будущим. Уже печатаетесь.
Есенин, ставя на керосинку наполненный водой чайник, обернулся к Незлобину:
— Вы говорите это таким понимающим тоном, как будто тоже пишете стихи.
— Ну, какое там стихотворчество! — нахмурил русые брови Незлобин. — Любительщина. Дилетантство.
— Однако пишете?
— Извёл одну ученическую тетрадку. А потом ударило в голову — за поэму взялся. Зря, конечно. Выше лба не прыгнешь.
— Поэму начали? — удивился Есенин. — Это уже интересно. О чём поэма, если не секрет?
— Видите ли, я жил у сестры в Богородске. Через этот городок проходит Владимирский тракт, знаменитая Владимирка. Картину Левитана с таким названием представляете?
— Видел. Правда, не подлинник, а копию. Очень здорово. Какой-то прямо-таки былинный простор, вдалеке одинокая фигурка и в ней такая безнадёжная тоска.
— Вот-вот. Я это всё в натуре видел. И даже тех, кто шагает по Владимирке.
— Прочтите хоть несколько строк, — загорелся Есенин, и Незлобин понял, что это непритворный, живой интерес.
— Знаете, Сергей, я не помню всего, стихи ещё только пишутся, работаются. Но вот для примера такие строки.
Светлые глаза Незлобина вдруг приобрели металлический, холодный блеск, словно он вспомнил что-то ненавистное, вызывающее скорбь, круто перемешанную с гневом. Голос звучал глуховато, стеснённо от душивших его чувств и воспоминаний:
Вдоль по Владимирке, древней дороге, Белые в чёрных полосках столбы — Знаки заполнившей душу тревоги, Вехи народной судьбы. Путь протянулся тяжёлый и дальний — В дебри, на каторгу, на рудники. Звон раздаётся протяжный, кандальный, Звон неотвязной тоски. Серою пылью покрыты халаты. Брошены дети... Молится мать... Сколько идти ещё, столб полосатый? Сколько мне пылью дышать?Есенин был поражён. Конечно, это так называемые гражданские стихи, вроде тех, что пишут Шкулёв [33] , Филипченко. Но у этого парня в публицистику вплетены страдание, гнев, тоска от российской душной жизни. И как умело, запоминаемо, зримо обыграны верстовые столбы Владимирки. И от души. Искренно.
— Сколько вам лет? — отрывисто спросил Есенин, обнаруживая повышенный интерес к Незлобину. — Владимир Евгеньевич назвал нас с вами, кажется, сверстниками. С какого вы года?
33
Шкулёв Филипп Степанович (1868—1930) — поэт, один из зачинателей пролетарской поэзии в России.
— Родился в восемьсот девяносто пятом.
— Я тоже. Значит, верно, одногодки. Годки, как говорят у нас в рязанских палестинах.
Они оба рассмеялись.
Есенин, конечно, заговорил о стихах — и первым делом задал свой всегдашний вопрос:
— Скажите, кто в наши дни самый знаменитый поэт?
Сергей даже зажмурился от приятного предвкушения услышать краткое и непререкаемое: «Блок».
Незлобин ответил не задумываясь, правда, без особого энтузиазма и удовольствия:
— Игорь Северянин.
Есенин вскипел:
— Как? Северянин? Да ведь это же будуарный комплиментщик! Это парикмахер! Он губы, как кокотка, подкрашивает. У него не стихи, а лимонад, да к тому же тёплый, прокисший.
Незлобин снисходительно улыбнулся:
— Я не сказал, что он самый лучший поэт, а только отметил, что самый знаменитый! Так ведь это, к сожалению, правда. Вы бывали на его выступлениях?
— Боже меня упаси...
— А мне случалось. Когда он читает свои так называемые поэзы, барышни впадают в истерику, на подмостки летят букеты цветов, а однажды при мне его со сцены до извозчичьей пролётки тащили на руках. Поймите меня как надо: самый лучший поэт современности, конечно, Блок, а самый знаменитый — Северянин. Тут уж ничего не попишешь.
— Ну хорошо, — скривил губы Есенин. — Пусть будет по-вашему. Любимец публики — Северянин. А из молодых поэтов кого вы отличаете?
Незлобин уловил в есенинском вопросе ревнивую нотку и насторожился.
— Я последнее время скитался, — медленно ответил он, выбирая слова. — Всех молодых поэтов я, естественно, не читал и не слышал.
— Ну лучшего из тех, кого читали или слышали?
— На мой взгляд, это Владимир Маяковский.
— Опять Маяковский! — досадливо сорвалось у Есенина. — В одном интеллигентном семействе меня уже пичкали стихами этого Маяковского. Может быть, образцы его творчества были выбраны неудачно, но мне показалось, что он ближе к Северянину, чем к Блоку.