Эскамбрай
Шрифт:
Откуда-то сзади поднимался серп молодого месяца.
Каники велел закрепить снасти и подошел сменить меня на руле. Вертевшегося рядом Пипо послал зажечь сигару от свечки, догоравшей в трюме. Там шумели голоса и мелькали тени: на смену одной опустошенной бутылке откупоривалась другая.
– Кто сказал, что на воде нет следов?
– спросил куманек.
– За нами, например, тянется след из вереницы пустых бутылок.
Вздохнул, затянулся вкусно пахнущим дымом.
– К утру, если доплывем благополучно, придется спускать их на берег, как дрова. Слава богу, на этой посудине
Он снова затянулся. При свете вспышки стало видно, что костяшки пальцев сбиты. Из ссадин сочилась кровь и коркой засыхала на коже.
Взошла луна, и сразу стало видно, что мы движемся с большой скоростью. Каники еще до света рассчитывал свернуть в залив Кочинос, а если будет возможно - пройти немного вверх по речке Анабана. Это составляло миль шестьдесят и было вполне возможно, если ветер не переменится. В случае если он переменится, мы могли бы спокойно высадиться в любом месте шпоры Сапаты под спасительный зеленый полог лесов. Но Каники говорил, что ветерок станется неизменным, и оказался прав.
Этот ветер, так благоприятствовавший нам всю дорогу, оказался в ее конце нашим противником. Залив Кочинос круто поворачивает на север от моря. Мы не сумели направить перегруженное, глубоко сидящее судно галсами против норд-норд-оста, посвежевшего к утру. Чудом нас пронесло мимо коралловых рифов, мимо мыса Пунта-Пальмийяс, и лишь под его прикрытием в заливе, усыпанном мелкими островками, команда из одного моряка, нескольких сухопутных крыс и кучи перепившихся негров причалила барку среди корявых мангров.
На востоке серело.
Чертовы негры! Они спали вповалку где попало, и от них разило перегаром. Двое девчонок безуспешно трясли толстуху Долорес. Младшая обливалась слезами: боялась, что мать умерла.
Каники качал головой, и впервые на его лице я увидела откровенную злость.
– Проклятое пойло! Знал бы, покидал бы все в воду сразу. Чертовы негры! Пришлось разбить сопатки двоим-троим дуракам. Унгана, скажи, что с ними делать? Ах, негры, негры, что с них взять? Пропадем с ними, верное слово!
И решительными тычками принялся поднимать Идаха - он, к слову сказать, набрался не слабее всех прочих.
Факундо прикидывал, как свести оставшихся лошадей. Пипо полез в трюм: там ему что-то приглянулось. Барка была нагружена ящиками с вином, тюками, корзинами, коробками. Кое-что уже распотрошили. В рассветном сумраке на палубных досках валялись пьяные негры, замотанные кто в штуки узорчатого шелка, кто в индийский муслин. От новехоньких тканей шел запах, перебивавший даже запах потного немытого тела.
А светлело быстро, прямо на глазах. Черт знает, как было тошно и нехорошо. Как ни пустынен был залив, вклинившийся в топи и мангры Сапаты, но все равно на прибрежной кромке мы были открыты всем взглядам, как вши на лысине. Упаси все боги, чтоб не нанесла нелегкая кого-нибудь!
Человек десять встало с горем пополам - лили из ведер себе на голову воду, рыгали, свесившись через борт. Остальные были недвижимы и неподъемны. Факундо срубил несколько длинных жердей и прилаживал новые сходни - прежние
были коротки. Я собирала и навьючивала котомки. Раздавала съестные припасы детям... а мой сорванец все лазил внизу.Когда меньше всего готов встретить беду - тут-то она и сваливается на голову, словно спелый кокос. Так и в тот раз. Кто там, наверху, бросал шестнадцать символов нашей судьбы - не скажу до сих пор. Уж больно причудливо легли знаки.
В нашу укромную бухточку стремительно - плевать хотел на почти встречный ветер!
– влетел под одними косыми парусами трехмачтовый клипер. Я не своим голосом заорала; на этот вопль повскакали все, даже мертвецки пьяные, только было уже поздно. Потому что на этом корабле сидели не вахлаки в синих мундирах, а люди, привыкшие воевать.
Клипер еще разворачивался, а пушки были уже нацелены на нас. Борт ощетинился стволами, и зычный голос проорал, чтобы мы, поганые негры, так и так нашу мать, стояли смирно и не рыпались.
Можно было бы схватить высунувшего голову из люка сына и сигануть за борт. Можно было бы попытаться дать стрекача в мангры, где с собаками не разыщешь. Вместо этого я, как гвоздем пришитая к палубе, стояла и пялилась на пожилого чернобородого испанца в повязке на голове почти такого же цвета, как моя. Один глаз у него был завязан черной тесьмой. Этот глаз я у него выбила кованым каблуком туфли двенадцать лет тому назад.
С нами наши судьбы!
А две шлюпки, спущенные в воду с такой быстротой, что глаз протереть не успеешь, летели на мангровую отмель, и на них находилось десятка полтора вооруженных до зубов людей.
Разговоров не было, кроме ругани. Действовали дружно и быстро, словно не первый раз, да так оно и было.
Одни, толкая еще не очухавшихся бедолаг в хвост и гриву, собирали негров в лодки. Другие рассыпались по барке, и вопль, раздавшийся из трюма, превзошел во много раз тот, что раздавался оттуда в начале ночи.
Людей в обе лодки набили, как селедку в бочку. Я примечала все вокруг, приметила и странные, выжидательные взгляды, которые на меня бросали и муженек, и куманек. Не знаю, было ли у меня что-нибудь эдакое на лице написано. Раковины Олокуна гремели над ухом, ясно и призывно, и снова моя покровительница Йемоо уступила свое место Огуну Феррайлю, богу битвы.
Нас подняли на борт и выстроили на палубе. Капитан - насколько можно было судить по обращению с ним - оказался коренастым рыжим детиной. Он оглядел наш понурившийся строй. Точнее, все понурились, кроме меня. Я же стояла руки в боки и напустила на себя самый разбитной и шлюховатый вид, какой только могла.
– Всех в трюм, - буркнул главный.
Тут-то я и выступила вперед.
– Как всех? И меня? Сеньор, это вы зря. Вы поглядите на меня - разве ж меня можно в трюм?
И при этом задираю свои штаны по самое дальше некуда. За спиной у рыжего перешептываются, толкают друг друга, кто-то уже гогочет.
– Сеньор, вам нельзя без нас. Там на барке вина - искупаться можно. А пить без женщин - фи! Бабы! Покажем сеньору капитану, что с нами скучно не будет.
Вышли как миленькие: Долорес, Эва, Хосефа, Гриманеса. Все в остатках ночной роскоши.