«Если», 2009 № 06

Гаррисон смотрел в холле телевизор. Точнее, спал. Он сидел в инвалидной коляске — сморщенный, совершенно лысый, с большими оттопыренными ушами, похожий на летучую мышь. «Если его подвесить к потолку вниз головой, сходство будет полным», — подумал Алкин и устыдился своей мысли.

Слух у старика, однако, был хорошим. Пока Сара объясняла поднявшейся им навстречу сиделке цель визита, Гаррисон открыл глаза и повернул голову, подслеповато разглядывая вошедших.

— Пустите их, Анна, — неожиданно громким, хотя и хриплым голосом потребовал он. — Проходите, молодые люди, берите стулья. Анна, отодвиньте меня, пожалуйста, от этого чертова ящика: он вопит, как тысяча чертей, мы не сможем нормально разговаривать.

«Старик говорлив», — подумал Алкин и сам отвез коляску к дальней стене. Сара пододвинула стулья.

— Я вас не знаю, — заявил Гаррисон.

— Это мисс Сара Бокштейн, — представил Сару Алкин. — Она работает в мэрии Бакдена.

— А это, — сказала Сара, — мистер Алекс Алкин.

— Иностранец, — констатировал Гаррисон. — Сейчас в Англии полно иностранцев. Даже здесь работают филиппинки и один негр из Конго. Вы откуда приехали, молодой человек?

— Из России, — коротко отозвался Алкин.

— Ах! Это еще хуже. Знал я одного русского — отвратительные воспоминания.

Алкин и Сара переглянулись.

— Да, отвратительные, — продолжал Гаррисон, все больше возбуждаясь. Он начал размахивать руками и довольно сильно ткнул Ал-кина локтем в бок. — Простите, мистер, вы, конечно, не в ответе за своего соотечественника, хотя, надо отдать ему должное, он меня еще кое-чем наградил, ха-ха, сначала чуть не убил, правда, я ему этого никогда не прощу, даже на войне со мной такого не случалось, помню, зимой сорок пятого в Антверпене…

— О, Господи… — пробормотал Алкин, отодвинув стул на безопасное расстояние.

— Мистер Гаррисон, — начала Сара, — мы хотим спросить вас…

— Знаю я, о чем вы хотите спросить, — неожиданно спокойно, будто из него вышел весь заряд бодрости, сказал Гаррисон. — Только вспоминать мне об этом неприятно, понимаете?

— О чем? — осторожно спросил Алкин.

— Об этом, — сказал Гаррисон и принялся негнущимися пальцами расстегивать верхние пуговицы теплой рубашки. Пуговицы не поддавались, старик начал сердиться и оглядываться в поисках кого-то, кого не было в комнате.

— Сейчас, мистер Гаррисон, минуту, — к ним уже спешила маленькая смуглая женщина в униформе, филиппинка, иностранка, но старик с удовольствием позволил расстегнуть пуговицы и откинуть ворот так, что стал виден рубец чуть ниже левого соска.

— Вы об этом хотели узнать, верно? — сказал Гаррисон, почесав рубец пальцем.

— Как вы догадались? — спросил Алкин.

— Догадался? — презрительно проговорил старик. — Зачем мне догадываться? Я знаю.

— Вы говорите о Хэмлине?

— Это вы говорите о Хэмлине.

— Мы ни разу не произнесли это имя.

— Да? Значит, кто-то из вас о нем подумал. И не спорьте.

— Мы не спорим, — в голосе Алкина прозвучал тихий восторг.

Сара сказала непонимающе:

— Вы… умеете читать мысли?

— Ах, — Гаррисон сложил руки на тощей груди и закрыл глаза. — Какие мысли? Вы называете это мыслями? Вот у него были мысли, да. Только человек он был плохой. Плохой…

— Мистер Гаррисон, — тихо сказала Сара и дотронулась до его плеча. Старик вздрогнул, открыл глаза и сказал, будто и не прерывал начатого предложения:

— Плохой он был человек, вот что я вам скажу. Напрасно вы о нем спрашиваете. Из-за него вся моя жизнь… Эх…

— Вы его хорошо помните? — спросил Алкин.

Гаррисон почесал место, где под рубашкой находился шрам.

— Да, — сказал он коротко.

— Почему вы говорите, что он русский? — неожиданно вмешалась Сара.

— Потому что он и был русским, — Гаррисон сложил ладони на коленях, смотрел теперь на гостей вприщур, медленно переводя взгляд с Сары на Алкина и обратно, будто локатором контролировал окружающее пространство. — В Кембридж он приехал из Парижа, и потому многие думали, что он француз. На самом деле он был русский, настоящая его фамилия Харин. Он почему-то ее стеснялся и записал себя Хэмлином. Родители его сбежали от большевиков в восемнадцатом, он тогда был ребенком, чуть, говорит, не скончался от испанки. Жили в Париже, мать умерла, а отец все-таки дал сыну образование, и тот окончил Сорбонну.

— Вы умеете читать мысли? — Сара все время думала об этом: как мог Гаррисон знать о цели их визита, почему сразу вспомнил о Хэмлине и показал шрам?

— Не умею, — буркнул Гаррисон. — С чего вы взяли?

— Но вы…

— Есть вещи, которые просто знаешь, — старик пристально смотрел на Сару. — Минуту назад не знал, а сейчас знаешь. В Бакдене Харин поселился осенью тридцать пятого…

* * *

Он поселился у миссис Рэдшоу на Силвер-стрит. Из его окон виден был церковный погост — умиротворяющее зрелище. В деревне не знали, чем Хэмлин занимался: ученый, да, у нас уважали ученых, но никто ничего не понимал ни в какой науке. А еще не нравилось, что Хэмлин иностранец. Чужой вдвойне.

Весной, незадолго до Пасхи, он пришел к нам в контору, я работал у «Берримора и сына»; старый, правда, к тому времени уже умер, дело вел молодой, а я служил солиситором и надеялся когда-нибудь стать компаньоном. Хэмлин хотел заверить документ о рождении, в Париже у него умерла родственница, и ему могло что-то перепасть. Деньги, как он сказал, небольшие — откуда у русских эмигрантов большие деньги? Но в его положении…

Тогда я узнал, что настоящая его фамилия Харин, а имя Федор. Пока я заполнял документы, Хэмлин рассказал о том, что в Сорбонне изучал астрономию и физику. И еще он меня спросил, я даже удивился, подумал: эти иностранцы невоспитанны, никакого понятия о хороших манерах, я печать достал, а он вдруг: «Как вы относитесь к Дженнифер, что на почте работает? Вы ее любите или просто так?» Я чуть печать не уронил и ответил резко, хотя и был на службе: «Вам какое дело?» Грохнул печать и протянул готовые документы. Хэмлин взял бумаги, сунул в портфель и… Что было дальше, не помню. То вспоминается, будто он так и ушел молча. А то — будто он на меня посмотрел и сказал: «Мое это дело, конечно. И не советую вам к Дженни приставать».

Не советует, значит.

Летом мистер Берримор уехал на лечение во Францию, и я остался за старшего. С Дженни в те месяцы у меня все было хорошо, я был почти уверен, что она за меня выйдет, хотя знал, что и Хэмлин к ней подкатывался, и еще кое-кто в деревне…

Так получалось, что мы с Хэмлином довольно часто сталкивались на почте: он приходил получать свои научные журналы, которые из Америки выписывал. А я после работы Дженни у дверей сторожил, провожал домой, правда, она не всегда разрешала, и я ревновал, понимая, что этим вечером она с Джеком договорилась или с тем же Хэмлином.

Однажды — это уже осенью было — случился у меня с Хэмлином разговор. Он возвращался из Кембриджа, а я к Дженни шел. Поравнялись, и он мне говорит: «Сэр, не будет ли у вас пяти минут, чтобы меня выслушать? Я вас надолго не задержу». Когда вежливо просят, почему нет? «Сэр…» — говорит он, а я про себя думаю, что если он заведет речь о Дженни, я его все-таки побью. Но о Дженни в тот вечер не было ни слова. «Сэр, — сказал он, — я сейчас провожу очень важный для меня эксперимент в области физики, и мне нужна ваша помощь». Странно, да? Я так и ответил. А он: «Если вы не против, то прошу не удивляться ничему, что будет происходить. У вас профессиональная память, запоминайте, а потом сверим впечатления». Я говорю: «Хорошо, если только в этом моя помощь заключается, хотя и непонятно, какой эксперимент можно провести в нашей глуши». Он засмеялся и сказал: «Главное — вера и знание».