Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Приступ к Москве плохо кончился для королевича Владислава. Собрав свои расстроенные полки, он отступал к Троице-Сергиеву монастырю. Вдогон за ним потекли русские войска под предводительством князя Федора Шереметева, но князь не решился напасть на все еще сильного Владислава.
На пятый год царствования Михаила Федоровича казна государства снова опустела. Нечем было платить жалованье рейтарам. В светлицах, валяясь на нарах, рейтары брюзжали и бражничали в долг. Царь и Собор слали повсюду грозные грамоты — приказывали немилосердно драть подати, спускать семь шкур с крестьян, просили займа для казны и «всего, что только можно дать вещами». Владетельные князья-бояре вроде Трубецкого могли бы каждый целый полк, два полка выставить на свои деньги из своих крепостных, но деньги и холопов явно ценили они
И все-таки Лермонт верил, что не зря пролили свою кровь: ведь в самую первую очередь он защищал у Арбатских ворот свой дом, Наташу, будущую семью от нашествия врага…
Первый шквадрон Московского рейтарского полка оборонял главное направление — западные подступы к Кремлю и вел тяжкий бой, отражая бешеный приступ ляхов и гетманцев. Рейтары отхлынули к земляному валу, встали грудью на защиту Арбатских ворот. Джорджа перевезли в церковь святого Антипа. Кремль был уже почти за спиной. И Джордж Лермонт вдруг вскочил, превозмогая несусветную боль, схватил свой клеймор и кинулся в гущу боя и начал направо и налево крошить ляхов своим клеймором. В кровавой сече в Боровичских врат Кремля ляхи убили под ним двух коней. Из Кремля примчался вестовой:
— Приказ полковника: поджигайте посад! Отходите в Кремль!..
Лермонт поглядел на него воспаленными от ярости, усталости и порохового дыма глазами.
— Не могу. Не имею права. Москву могут жечь только русские…
С безумной храбростью снова наседали ляхи. Им задавал пример главный капитан шотландской гвардии польского короля.
Кавалер Мальтийского ордена Адам Новодворский (кстати, поклонник Михаилы Шеина, встречавшийся и беседовавший с ним и в Смоленске, и в Варшаве) отличился вместе со шкотами Петера Лермонта: подвел при свете факела петарду к Арбатским воротам.
Джордж Лермонт, увидев это из шанцев, схватил мушкет, прицелился, выстрелил, и кавалер Новодворский уронил фитиль и схватился за предплечье. Тут началась вылазка москвичей: ворота распахнулись, густо выплеснув рейтаров со стрельцами. Началась бешеная сеча во мраке, при свете факелов и зловещей кометы в зените.
Обороной Арбатских ворот ведали Шеин, окольничий Никита Васильевич Годунов, можайский воевода Данила Леонтьев, князь Иван Урусов [65] и дьяк Антонов, а шквадроном рейтаров командовал, заменив вышедшего из строя Дугласа, Джордж Лермонт. Бой за Арбатские ворота продолжался до самого утра. [66] Джордж Лермонт не увидел солнца. Он упал в глубокий обморок от потери крови.
65
Потомки Джорджа Лермонта породнятся с князьями Урусовыми в XVIII веке, а после Октябрьской революции, в 1918 году, чекисты расстреляют в Пятигорске Лермонтова-Рузского и одного из князей Урусовых во время красного террора, о чем автор подробно рассказал в книге «Сказания о Лермонтовых».
66
По польским данным, вероятно, заниженным, поляки потеряли у Арбатских ворот 30 человек убитыми и около 100 ранеными.
Отчаянные схватки гремели у всех ворот Москвы.
Месяца два залечивал Джордж дома свою рану. Эти два месяца Наташа была его ангелом-хранителем. Друзья по шквадрону, по полку нередко навещали его. Раз приезжал даже фон дер Ропп. Он был навеселе и расхвастался победами полка в последних баталиях, а потом приоткрыл для Лермонта, оторвавшегося от Кремля во время военных действий, завесу над тем, что там творилось.
— Царь потерял голову, — рассказывал полковник. — Между нами, он трус, каких мало. Я ни за что бы не взял его в свой полк рядовым рейтаром да даже в обоз. Он хотел бежать куда глаза глядят, но боялся высунуться из-под материнской рясы. Шереметев — самый сильный из бояр — хотел бросить все и умчаться с Царем и боярами в Кострому. Трубецкой как сквозь землю провалился. Всей обороной
Москвы, хотя мало кто об этом знает, ведал Михайло Шеин. Я только от него и получал приказы. И Черкасский тоже, и все воеводы. Только благодаря ему и отразили поляков. Королевич Владислав, хоть и молод совсем, Царю ровесник, да не чета ему — искусен в воинской науке, смел, во всем подражает Густаву Адольфу, так что его отец, король Сигизмунд, сильно обижается, считая себя самого великим полководцем.Он осушил чарку, поставленную перед ним Натальей.
— Но не видать Шеину награды за спасение Москвы. Его боятся бояре. Шереметев завидует, Трубецкой ненавидит. И Царь не простит ему никогда, что Шеин видел его трусость и растерянность. Только это между нами, конечно…
Он встал, затянул распущенный на брюхе ремень.
— А тебя мы наградим не только поручиком — представил я тебя среди первых моих рейтаров и к царской награде. Царь сейчас добренький. И мне еще пару-другую деревенек подбросит…
Обломав зубы о крепкую московскую оборону, королевич Владислав долго не мог прийти в себя.
— Неужели русские, пся крев, стали сильнее, чем были восемь лет назад, когда бояре, тот же Шереметев, избрали меня Царем и приносили мне присягу на Новодевичьем поле! Изменники! Клятвопреступники! Я Царь Московский! Пердолена в дуну! [67] Это все Пожарский, да этот мясник Минин, да Шеин, конечно, их мутят!
«Царь Московский» не знал или забыл, что Козьма Минич Минин скончался два года назад. И зря не вспомнил он о той всенародной ненависти, что оставили поляки в памяти русских в годы Смуты. Ныне тайные их доброхоты не могли стереть эту память ни в дворянских, ни даже в боярских сердцах.
67
Непереводимая ругань.
Много послал Владислав грамот, тайных и явных, московским боярам, упрекая их в измене, напоминая о присяге ему как Московскому Царю, а те отвечали доподлинно: нет нашей никакой измены королевичу Владиславу, ибо король Сигизмунд «сына своего на Московское государство во время, когда просили, не дал, а хотел сам Московским государством завладети… И вам-де, панам рады, ныне и впредь того, чтобы королевичу Владиславу быти на Московском государстве, и поминати не пригоже, то дело уже бывшее!». И так юлили и финтили хитроумные князья-бояре вот уже четыре года, но Владислав не собирался отказываться от московской короны.
«Типичная русская логика! — бесился Владислав. — То есть логики никакой, что мешает русской выгоде! Все поставили бояре с ног на голову. Присягали, изменяли, а измены нету! Валят с больной головы на здоровую, карты подтасовывают как хотят. С отцом меня стравливают! Его Величество оскорбляют и всю Речь Посполитую! А я несу свободу их шляхте, европейскую цивилизацию! Истинную веру вместо варварского суеверия!.. Эх, нет со мной рядом князя Курбского, князя Бельского — вот кто вручил бы мне, стоя на коленях, ключи от Кремля».
Владислав, видя всю тщетность своих попыток овладеть Москвой, послал скрепя сердце к боярам своего секретаря пана Гридича, вновь предлагая заключить перемирие: деньги, данные скаредным сеймом на войну, уже все вышли.
В октябре, когда Лермонт отлеживался у себя дома, состоялось три посольских съезда. За Тверскими воротами Шереметев с согласия Боярской думы предложил заключить не перемирие, а мир, и не на три месяца, а на двадцать лет, но требовал, чтобы Владислав вернул Смоленск, Рославль, Дорогобуж, Вязьму, Козельск и Белую, вновь захваченную поляками. Владислав с негодованием отверг эти условия и отступил от Москвы, где нечем было кормиться, к Троицкому монастырю. Москва могла перевести дыхание.
Во время четвертого съезда русских и польских послов, назначенного за Сретенскими воротами, поляки неожиданно предложили заключить вечный мир, если бояре отдадут им все русские города и крепости, захваченные Речью Посполитой, да еще добавят Псков с окрестными землями. Шереметев по-прежнему добивался двадцатилетнего мира и вопреки Шеину, ни за что не соглашавшемуся на такую уступку, готов был позволить ляхам сохранить за собой Смоленск, возвратив, однако, все остальные города и крепости, включая Белую.