Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Владиславово войско выступило из Варшавы в апреле 1617 года. Напутствуя Его высочество в путь, архиепископ-примас Польши призывал спасти «жестоковыйный народ» русский от ереси и обратить его в римско-католическую веру для пользы и защиты христианской республики Речи Посполитой.
Отвечал королевич примасу и панскому легату:
«Я иду с тем намерением, чтоб прежде всего иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру, в которой воспитан и утвержден. Славной республике, которая питала меня доселе и теперь отправляет для приобретения славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность».
Огнем и мечом собирался королевич Владислав утвердить католицизм на Руси. И так угодно
В конце сентября 1617 года после долгих проволочек Владислав выступил из Смоленска со знаменем с московским гербом, своим царским знаменем, освященным в униатской церкви Владимир-Волынского, и присоединился к Ходкевичу, осаждавшему Дорогобуж. Узнав, что под стены его города прибыл сам Владислав, дорогобужский воевода Иванис Ададуров пришел в такой страх и трепет, что тут же побежал к королевичу с ключами от города, который, кланяясь в землю, и сдал ему, яко Царю Московскому. Вяземские воеводы так низко не пали: князья Петр Пронский и Михаила Белосельский бежали стремглав в Москву. С плачем бежал из вяземской крепости князь Никита Гагарин. Владислав отправил Ададурова и других предателей в Москву с прелестной грамотой: «От Царя всея Руси и великого князя Владислава Жигимонтовича боярам нашим, окольничим» и прочее, и прочее, в коем он напоминал, что был венчан боярами на царство в четырнадцать лет, а теперь, войдя в совершенный возраст, он и соблаговолил прибыть, дабы сесть Царем на Москве вместо Михаилы, Филаретова сына. В обозе Владислав вез архиепископа Сергия, пленного сподвижника Шеина в смоленской обороне, и добровольного изменника князя Юрия Никитича Трубецкого. Этот князь, битый Болотниковым под Кромами, рассчитывал со старшим братом своим Алексеем, который плел ковы на Москве, возглавить новое правительство под рукой Царя Владислава.
На Москве готовились к обороне, секли всенародно кнутом струсивших, спасовавших перед ворогом воевод Белосельского, Рюриковича и Пронского. Князь Димитрий Михайлович Пожарский, спаситель отечества, осенью и зимой защищал от летучих отрядов конников-лисовиков во главе с паном полковником Чаплинским. Стойко держалась крепость Белая, столь памятная Джорджу Лермонту. Волок Дамский всю зиму держал не менее памятный ему князь Димитрий Мастрюкович Черкасский с пятитысячным войском, включавшим в одно время и Московский рейтарский полк.
Лермонт знал, что в конце 1617 года поляки, у коих совершенно истощилась казна, предложили заключить трехмесячное перемирие. Московские бояре, зная, что царская казна тоже разорена непрерывной войной, охотно согласились и назначили своими послами боярина Феодора Ивановича Шереметева и окольничего Артемия Васильевича Измайлова. Шеина решили не назначать на съезд с польскими и литовскими людьми, зная его неуживчивый нрав, высокомерный взгляд на бояр, путавшихся в Смуту с Владиславом и самозванцами, его неуступчивость в переговорах с врагами Москвы и опасаясь, что поляки вовсе откажутся от всякого съезда при одном упоминании имени Шеина. Однако поляки сорвали переговоры о перемирии, как только король и королевич с восторгом узнали, что сейм наконец-то дал им деньги на продолжение войны.
Но на земском соборе 1618 года, когда Москва опасалась нападения со стороны ляхов, бояре, конечно же, вспомнили Шеина, хотя терпели его потому только, что Филарет Никитич из плена призывал их положиться на испытанного твердостоятеля Шеина, да и сами они знали о его службах государству. Однако верховная власть была отдана не Шеину, а князю Мстиславскому, слабому воеводе, за кем всем виден был Шереметев.
В июне 1618 года Владислав напрасно старался склонить на свою сторону князя Пожарского. Пожарский и не думал поддаваться. Польские воеводы требовали наступления на Москву, но король хотел, чтобы Москва сама передалась королевичу,
и не торопился раскошеливаться.Обойдя Можайск, в котором укрепился Шеин и который королевич Владислав никак не мог взять, не имея осадных орудий, поляки штурмовали Борисово Городище и раз, и два, но были отбиты с чувствительными потерями. По просьбе Шеина Москва указала Черкасскому и Пожарскому помочь ему в Можайске. Ляхи тогда уже «чинили Можайску тесноту великую». На Москве — тут и Алексей Никитич Трубецкой постарался — решили отозвать Шеина и Черкасского в столицу, оставив в Можайске осадного воеводу Феодора Волынского.
Девятого сентября Шереметев именем Царя созвал собор, и Царь, волнуясь и утирая нос, зачитал написанную «серым преосвященством» речь:
— Мы, прося у Бога милости, за православную веру против недруга нашего Владислава обещаемся стоять, на Москве в осаде сидеть, с королевичем и с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердный Бог помочи подаст, а вы бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди, за православную веру, за меня, Государя, и за себя со мной, Государем, в осаде сидели, а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушались.
Шереметев велел рейтарам, вернувшимся в Москву, глядеть, чтобы насмерть перепугавшаяся царица, великая Царица инокиня Марфа Ивановна не увезла не менее напуганного Царя из Москвы в свою Кострому. Мало было Владислава, так всколыхнула столицу весть, что на помощь королевичу идет с 20000 казаками верный ему малороссийский гетман Петр Конашевич-Сагайдачный, глава войска Запорожского! О запорожских казаках шла такая слава, что у москвичей волосы на голове вставали дыбом.
Князь Трубецкой и князь Белосельский вышли с войском к Донскому монастырю, чтобы «помешать» королевичу, дошедшему до Тушина, соединиться с гетманом Сагайдачным. Но, как скорбно писал русский летописец, «на московских людей напал ужас великий, и они без бою пропустили гетмана мимо Москвы в таборы к Владиславу». Казаки валом валили в Тушино. Ужас, этот пожар, зажженный Трубецким, перекинулся и в столицу. Марфа Ивановна, обнимая сына, ждала неминучей погибели. Царь не сводил остановившихся глаз с косматой огненной кометы, стоявшей прямо над Кремлем.
Шереметев, с трудом сохраняя присутствие духа среди всеобщего перепугу, затеял под Москвой переговоры с королевичем, чтобы выиграть время: авось придут скоро на помощь русским их испытанные союзники — воеводы Голод и Холод!
Знал об этих союзниках Владислав. В ночь на первое октября пошло войско Польши, Литвы и казаков на штурм.
Прапорщик Лермонт был ранен свинцовой пулькой из пистоли в грудь и чудом вытащен из пекла.
Лермонта вынесли из боя двое рейтаров на «королевской подушке», как шотландцы называют две пары сплетенных рук. Надо признать, что шотландские воины всегда славились безотказной выручкой в бою, а воюя в далеких чужих странах, они становились побратимами, всегда готовыми рискнуть головой друг ради друга, следуя девизу: один за всех и все за одного.
Положив прапорщика поперек коня, стремянный доставил его в ближайший храм — церковь Николы Богоявленного, что у колымажного двора, где стояли царские возки, сани и кареты. В храме было полным-полно раненых. Лекарь вырезал свинцовую пулю, обмыл ему рану, наложил повязку с освежительными примочками. Расплющенную пульку он передал прапорщику на память.
Пулька пробила ему грудь «над правой сиськой» в трех пальцах от талисмана. Не спас талисман от пули, но ведь не убил его этот свинец.
Лежа в церкви Николы Явленного, вспоминая последний свой бой за Арбатскими воротами, вспомнил Лермонт и то, что в бою этом впервые обожгла его сердце настоящая ненависть к врагу, к тем, кто стремился не только убить его, чтобы прорваться в Москву, но сжечь и разграбить его и Наташин дом, а Наташа уже затяжелела… Эта ненависть и это сознание придали ему небывалую силу, и вражья кровь уже не стала ему противна, когда он защищал порог своего собственного дома, свою семью. И с того дня начала непрерывно расти сила притяжения этого дома и этой семьи.