Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
— Дурак ты, дурак, Джорди. Я тебя одного всю жизнь любила!..
Только с годами понял Лермонт, насколько увлекательнее копаться в старых книгах, чем рубить, кромсать, стрелять ближнего, хотя и это порой надо кому-то делать, иначе нагрянут ляхи, свей или татарва, и дом твой пожгут, и женку и чад твоих или убьют, сожгут, а то и в полон уведут, что хуже самой лютой смерти, торговать ими будут на невольничьих рынках Константинополя.
Разве одним из самых увлекательнейших приключений и открытий его жизни не стала случайная находка романа «Тристан и Изольда» в изложении по-старофранцузски великого Томаса Лермонта «Le Roman de Tristan par Thomas» примерно 1190 года. И, хотя говорят, будто пушечное ядро никогда не попадает в один и тот же пролом в крепостной стене, он снова лет через семь встретился со своим пращуром в той же лавчонке, куда вели по непросыхавшим лужам с грязной Варварки шаткие мостки. На этот раз он купил обтянутую телячьей кожей книгу аллегорических пророчеств
— Русский язык мне дается легко, потому что мои предки учились скандинавским языкам, норманнскому, французскому, английскому, шотландскому…
— Сей шкотский пиит Фома Лермонт, — говорил он по-русски сыновьям, — ваш славный предок, был первым пиитом Скотленда! — И вслух переводил на русский вперемежку с церковнославянским писания Томаса Рифмотворца.
Роман самого великого из шкотских бардов Томаса Лермонта ротмистр Лермонт читал в кремлевской караулке. Никто не мог сказать ротмистру рейтаров, что он нарушает устав караульной службы, ибо оного еще и в помине не было. Из Московского Кремля XVII века перенесся он сквозь густую тьму столетий на резвых крыльях воображения — своего собственного и своего пращура — в безмерно далекий XIII век. Епископ Патрик провел крещение в Ирландии, Рим давно разрушен готами и вандалами, Магомет бежал из Мекки в Медину, за океаном в неоткрытом Новом Свете течет золотой век народа майя, а в Шотландии правит принц Дростан, или Дристан. Боже мой, в какую историческую рань заглянул Томас Стихотворец, сын XII века! Народная баллада о Тристане и Изольде то ли была непосредственно подслушана Томасом в исполнении менестрелей, то ли попал в его руки роман, написанный на пергаменте англонормандцами. Так или иначе с легкой руки шкотского барда пошли Тристан и Изольда гулять по белу свету, появляясь на английском, немецком, скандинавском, итальянском, испанском, белорусском («О Трыщане и Изоте»), в стихах и прозе, соперничая чуть не со священным Пятикнижием Моисея.
Королевич Тристан, подобно Георгию Победоносцу, сразившему дракона в отчаянном поединке, убил злого великана, взимавшего живую дань с королевства дяди Тристана. Смертельно раненный великан плывет наугад в Ирландию, где его спасает от яда, коим было отравлено оружие великана, прекрасная ирландская принцесса Изольда. (Тут Джордж Лермонт вспомнил, что и прекрасная Шарон тоже была ирландкой, и, да простит ему Бог, уронил запоздалую слезу на желтую страницу романа.)
У короля Марка, дяди Тристана, нет наследника, и лорды умоляют его жениться. Выступая сватом от имени дяди, Тристан везет к нему Изольду. В пути они по трагической ошибке выпивают любовный напиток, данный Изольде королевой-матерью, чтобы связать ее неразрывной любовью с королем Марком. Непреодолимая роковая страсть губит влюбленных. Узнав о неверности Изольды, король Марк преследует ее и Тристана, изгоняет из своего королевства. (Так же и Джордж, оставив Шарон, стал изгнанником, пошел искать счастья по свету.) В Бретани Тристан женится на Изольде Белорукой, чтобы новой любовью разрушить колдовские чары. (Так и Джордж Лермонт женился на другой, не разлюбив Шарон.) Однако он не в силах стать настоящим мужем Изольды Белорукой. Он ищет забвения в битвах и, умирая от ран, шлет гонца к той, первой Изольде, чтобы она вновь спасла его от смерти. Изольда Белорукая узнает, что муж ее Тристан просил гонца поднять белый парус, если ему удастся привезти ту, первую, Изольду. И она говорит умирающему мужу, что в морском окоеме показался корабль с черным парусом. Изольда Белорукая видит в морским окоеме корабль под белыми парусами, идущий к гавани в Фекане, но она не желает отдавать свою любовь и клянется честью Тристану, что паруса на корабле чернее тутовых ягод. Узнав о крушении всех своих надежд, славнейший из рыцарей испускает дух. А к берегу летит по волнам корабль с парусами белыми, как лебединое крыло. Та Изольда, первая и единственная, прибегает к Тристану, узнает, что он не дождался ее, и замертво падает рядом с любимым. Душа ее отлетает. Тристана и Изольду предают земле рядом.
На могиле Тристана за ночь вырастает терновый куст и перекидывается на могилу Изольды. Король Марк трижды велит срезать куст, но на следующее утро он вновь поднимается еще крепче и пышнее, сплетаясь в неразрывный узел и соединяя обе могилы, над которыми безутешно воет верный пес Острозуб.
Грустно было ему читать поэму, и совсем стало невмоготу, когда дошел он до рефрена из любовной песни Тристана:
Isot my drue, Isot m’amie, En vus ma mort, en vus ma vie.Бывалый вояка читал и утирал глаза, вспоминая
Шарон и свои былые мечты, порожденные вот такими дивными сказками, наперекор всему веря, что да, так, наверное, и было в незапамятные рыцарские времена и, может быть, даже в X–XIII веках, когда жил и писал Томас Лермонт. [98] Но увы, слишком много воды утекло с тех пор, и жизнь поднимает черный парус гораздо чаще белого.В глазах щипало, закипали жгучие слезы и злая тоска, напрасные сожаления тисками сжали сердце, когда подумал он, что Шарон-то уже тридцать пять лет, что она, конечно, лет пятнадцать тому вышла замуж, народила рыжих детей, а его поди считает давно погибшим на чужбине.
98
А жил и писал он, творчески переводя «Тристана» с бретанского оригинала, при шотландском короле Александре III, который умер (его смерть точно предсказал Вещий Томас) в 1286 году.
Как наяву увидел он море, и солнце, и чаек, и Шарон с огненно-золотым нимбом вокруг взлохмаченных бризом рыжих волос, с мокрыми гневными глазами, услышал ее полуирландскую речь: «Нет, ты не Тристан, из тебя никогда не получится рыцарь!..»
Сидя однажды в караулке ввечеру, услышал Лермонт, как чей-то пьяный голос распевал скабрезные куплеты по-французски. Сомнения быть не могло: это был голос знатного зодчего Кристофора Галловея, и пел он балладу о Толстой Марго, сочиненную лет полтораста — двести до того королем парижских воров Франсуа Вийоном. «Смех сквозь слезы» — это выражение придумал он.
Выглянув в окно и увидев Галловея в компании вдребезги пьяного его приятеля, князя Хворостинина, ротмистр принял мгновенное решение:
— Он не должен меня видеть. Я исчезаю. Это наш земляк, джентльмен из Эдинбурга, принят при дворе, большая персона. Немедля отправить в карете на Посольский двор, где его резиденция. Вот ему деньги на пиво.
Крис не обижался, когда подтрунивали над его пристрастием к доброму пиву, к пламенной водке и чревоугодию. Однако у них была одна маленькая тайна, и Лермонт щадил чувство своего друга. Пусть Крис думает, что никто не знает о его тайне.
Крис считал, что живет двойной жизнью и никто, положительно никто, об этом не догадывается. А между тем его непотребства стали притчей во языцех. Дело в том, что сей ученый шкот почти все ночи проводил не в своей каморке, а в злачных местах Третьего Рима. А какой, спрашивается, Рим без злачных мест! Хотя в местах вел себя Галловей тихо и скрытно, слух о его похождениях дошел даже до духовного Государя всея Руси.
— Мастер Галловей, — изрек Святейший Филарет, — муж высокого разума, редкого таланта в делах каменных, але низких, плотских вкусов.
Однако, быть может, ошибся патриарх всея Руси, этот хитроумный святоша и ханжа, и был Кристофор Галловей лишь более человеком Возрождения, нежели пуританином, да простит ему всемилостивейший Государь! И то правда, каково было одинокому холостяку-чужеземцу в Москве первой половины XVII века! С ума сойдешь от скуки да и только! Кабаков не меньше, чем церквей, — это верно, и почти в каждом побывал каменных дел мастер, смакуя пиво. А ночная жизнь какая? Только вертепы разврата, смрадные притоны на Неглинной и еще кое-где. Но и в них при желании — а желания у зодчего всегда было хоть отбавляй — можно было найти и бутоны, и розаны, и свежее чувство, и трогательные судьбы падших, но изумительно милых созданий. Их покровителем и ценителем был всем известный в сих злачных местах «папаша Головей-головушко». Девы любили и лелеяли его. Другого по древнему своему «звычаю» с помощью своих дружков-головорезов давным-давно швырнули бы они в мешке с перерезанной глоткой в Неглинку — кого угодно, но не «папашу Головея».
И не потому, верно, что этот смешной и добрый шкот влюблялся подряд в лучших из них, самых юных и несчастных, и читал им наизусть, дуя пиво, бесподобные любовные вирши Анакреона, Аристофана, Марциала, Люциана и Овидия Назона Публия. «Ars Amatoria» — «Искусство любви» он читал своим московским подружкам по-латыни, а затем переводил на русский, и надо было послушать этот перевод на смеси из церковнославянского, обиходного русского со шкотско-аглицкими оборотами и выговором! Слушая эти первые смелые переводческие опыты, девки животики надрывали и только пуще любили «папашку Головея», платя ему так, как уж никто не платил за вольный перевод в последующие времена.
Всего доходчивей из древних греков оказался «Золотой осел» Люция Апулея. Когда папашка рассказывал девкам, что все это написал некий римлянин полторы тысячи лет тому назад, полтораста лет после Рождества Спасителя нашего, девки даже изумлялись, но не очень верили.
Тайна двойной жизни иноземного зодчего вся всплыла наружу. Говорят, об этом позаботился один итальянский соперник Галловея. Мастера вызвал сам патриарх, первое лицо в государстве. На Москве тогда говорили, что у русского двуглавого орла первую голову зовут Феодором, что означает «Божий дар», или Филаретом («Любитель добродетели»), а вторую — Михаилом («Кто как Бог»), но нельзя, дескать, путать Божий дар с яичницей.