Если бы я не был русским

О, кто подаст мне хотя бы на гривенник того, что мы именуем любовью или выпрашивать на улицах её сегодня несовременно, а следует подать заявление и тридцать рублей (серебреников) на компьютерную случку в «Службу знакомств»? Извините, это я не всерьёз, а так… Роль разучиваю.

Не знаю, чего бы мне хотелось сейчас. Любить, писать, бороться, путешествовать? Окидываю взглядом арсенал всего того, чем люди спасаются от жизни и… не спасаюсь. Я ощущал впервые так реально любовь и жизнь, как тяжкие болезни. В костях моих застряла как будто вековая усталость. Глядя на бурную суету на улицах, на строительных площадках, в метро и в магазинах, я думаю: всё это было, было миллионы раз. Строили города, и сносили их, и опять строили. Рожали людей, и убивали их, и сами помирали, а вновь рожают. Объехали всю землю кругом миллионы людей миллионы раз и опять едут. К чему же это вечное и бесконечное повторение. Мои кости и мускулы ноют так, будто эти безмерные периоды строительств и разрушений, рождений и смертей, движений и покоя свершал один я и никто более. И вот, наконец, неутомимый прежде, я устал. Но почему же мир по-прежнему бежит, стремится, мечется, воет и поёт, строится и рушится.

— Стой, — говорю я. — Куда дальше! Зачем? Это всё — один я, то в маске китайца, то негра, то мексиканца, то древний скиф, то предводитель гуннов, то сожигаемый за ересь на костре диссидент.

Неужели никто не чувствует, как всё вокруг — и люди, и дома, и небо, и солнце, и реки, и кровь в венах и артериях устали кружиться по замкнутым кольцам своих орбит. Довольно, я устал, и если никто не слышит вопля, я сам издам его.

— Эй! Люди… звери… насекомые…

Время течёт, сгущается, разжижается, иногда застаивается и тогда смердит. Я живу и ничего не делаю. Может быть, этот героический афганец повредил во мне то, что заведывает деланьем, а может быть, оно избылось само собой. Жажду сердца моего не насыщает писание книг, и если бы Юлия… Я стал думать о Юлии, о зимнем лесе, о том, что у нас с ней всё могло быть «как у людей». Я бы гулял вместо героя Афганистана с ней под ручку и ждал когда созреет арбуз её живота, в посеве которого был бы виновен. Потом я бы гордо прохаживался с коляской, как это делают воспроизводители наших отечественных героев. Я уже не голодранец, не абонент светлых углов в тёмных квартирах, где даже воздух пропитан запахом «глюков». Нет, я писатель, член «Объединения», книги мои идут нарасхват. А если не идут, то идут деньги. Ведь годы твои, Серафим, не маленькие уж. Того и гляди 40 стукнет. Пора и за ум браться. А то: кино, вино и никого. И что такого ужасного в обмирщении. Мудрецы говорят, что можно быть одержимым мирскими благами, сидя в бедных хижинах, и презирать блага, живучи во дворцах. Это Маркс поделил мир на классы по признаку собственности. А классы в мире совсем другие.

Мне приятно думалось о том, чего никогда не будет, приятно и скучно. Я пытался оживить своё воображение картинами всяких мирских соблазнов, вспомнил видеомагнитофонные гениталии, ещё кое-что и ещё…

Мне, право, жаль моего героя. Он выдыхается так же быстро, как отечественные духи, хотя по той же цене, что и французские. Я сам не ожидал, что он так быстро скиснет и от философского кокетства перейдёт к голой философии. Предоставим его на некоторое время самому себе и посмотрим, во что он превратится без манипулирования, писания книг, женщин, знакомых, прогулок на лыжах и т. д. А пока что подискутируем о некоторых аспектах гастрономической, вкусовой, пищевой и прочих деградаций, поразивших народ, который во время оно любил и умел жрать.

Не многие уже, посещая дурно пахнущие и не заполненные ничем съедобным магазины, помнят роскошные запахи и грандиозные композиции легендарных ныне атрибутов сытного человеческого бытия. Утрачено безвозвратно национальное русское гурманство, национальная русская кухня, национальные русские продукты и национальный русский вкус к еде. Русские уподобились немцам в их жалкий период упадка и инфляции после первой мировой войны, набивая без всякого удовольствия и так уже распученные колитами и гастритами животы гнилой картошкой, поддельными сосисками, липкими макаронами и пустокочанной капустой. А сколько достойных русских людей опочило в залах и кабинетах ресторанов в разгар неслыханных праздников живота! Теперь в ресторане от сытости не умрёшь, не те времена. А жаль. Куда как симпатичней помереть за блинами с икоркой или осетриной после стаканчика «смирновской», чем догнивать свой век на сомнительной бесплатности больничной койке в результате целожизненного поглощения «сливочного маргарина» из бакинской нефти, «шпротного паштета» из селёдочных внутренностей и колбасы «останкинской» из останков каких-то дохлых промороженных существ. Раньше ещё плесневели по всем витринам так называемые «сырки плавленые», или, как их прозвали некоторые: «дедушкин запор». Но после вступления России в эру интенсификации, первым симптомом которой стало исчезновение сыра и многих молочных продуктов, «дедушкин запор» тоже днём с огнём не сыщешь.

А сервис! Разве так жили на Руси, когда ещё имели вкус к жизни. В 8–9 вечера жизнь только начиналась. Сейчас в 8 — пустыня [5] . Ни поесть, ни попить. Только кое-где до 9 можно хлебнуть этой мерзости — кофе, прикусывая его тошнотворной сладости «эклерами» или «песочными» кольцами. Всё, что не с мясом, сладко до такой степени, что возникает невольная мысль, не сахаром ли хотят подсластить нашу несладкую жизнь? Но чаще не сыскать и этого убогого подобия сервиса, но можно утешиться, постреляв в каком-нибудь тире, огромное количество которых необъяснимо бесперебойно действует почти на каждом углу. Можно остаться голодным или страдающим от переполненного мочевого пузыря, но не пострелявшими в тире вы не останетесь. Ваша неутомимая русская страсть к стрельбе удовлетворится обязательно. А во всём остальном над страной довлеет неизречённый комендантский час 8–9 часов вечера. Было бы уместно расстреливать тех, кто появится на улице после этого номинала, а также всех, не поспешающих в близлежащий тир. Не знаю, почему не стреляют.

5

1986–1987 гг.

У нас очень любят Рабле за его «пантагрюэльство», но любят вообще, как идею, противостоящую идеализму и всякому «религиозно-уродливому аскетизму». Но конкретное раблезианство вызывало и вызывает ужас в умах и душах загадочных русских людей, пускающих слюни над сочинениями русской классики, где речь касается застолья или прейскуранта вин, бывших в обиходе как в Российской империи, так и лет 20–30 назад. Почитайте, почитайте такой прейскурант. Сходите хотя бы раз в жизни в публичную библиотеку, закажите прейскурант какого-нибудь торгового дома до 1913 года, а впрочем, даже и до 17-го, прочтите его от корки до корки, и я ручаюсь, что вы выйдете из читального зала не тем, кем туда заявились. Или возьмите журнальчик «Столица и усадьба» за суровый 1905 год. Я, впрочем, не настаиваю. Можете жрать свою русско-немецкую колбасу образца первой мировой войны, пить вина, от которых погибает даже рак желудка, и толкаться в очереди за битые радиоактивно-нитратные арбузные корки. Это и есть плата за прогресс в области атомной и чугунолитейной промышленности. Бестрепетно глядите на таблички растущих цен, регистрирующих всё более высокий уровень жизни и покупайте в магазине «Кооператор» паршивенькие продукты, ещё вчера стоившие в три раза дешевле, потому что вчера их не додумались обозвать «кооперативными». Кто старое помянет, тому глаз вон. Не помнить прошлое — замечательный рецепт для гармоничного введения члена общества в лучезарное будущее. Как сказал один откровенный политик: «Масса глупа и забывчива». Забывалка массы функционирует лучше всего. Это поистине место, где всё пропадает и исчезает аки дым. И если где-то что-то сохраняется, то отнюдь не в массе, как принято считать с не очень запамятных времён, а как раз в тех, кто ей противостоит и кого масса из века в век старается пожрать и пожирает.

Вернёмся, однако, к гражданину Бредовскому, пожираемому в этот момент не массой, а самим собой, как это принято в среде русской, вечно недоедающей чего-либо интеллигенции. Пока мы дебатировали, или, скажем, вотировали, или, еще лучше, муссировали то да сё, минул месяц, а может два, а может три. Некий приятель Серафима при встрече с ним сообщил, что его хотели бы видеть в редакции издательства, где одно время намечалась к изданию книга нашего страстотерпца. Серафим зашёл, а вышел слегка взволнованным, что было на него теперь совсем непохоже. Оказывается, в связи со всеобщими тенденциями в сторону либерализации и правильного освещения неосвещённого прошлого, а также из желания реабилитировать себя в глазах людей, не покручивающих на своих указующих пальцах ключами от собственных автомашин, редакция нашла возможным напечатать подготовленный к печати, а затем отложенный по неясным причинам Серафимов труд. Один из членов редколлегии, молодой и одержимый манией демократии человек, сообщил Серафиму, что книга его превосходна и некоторые из его коллег во главе с М., кстати, покинувшей их редколлегию, бывшие против её напечатания, теперь изменили своё мнение о ней, и если Серафим согласен, то буквально в ближайшие дни книга пойдёт в печать. Серафим был согласен, и подхваченная сквозняком демократии ещё одна фантазия больного разума приобрела земное воплощение в виде расплюснутого бумажного кирпича.

«Булгакомания — это ярмо неполноценной русской интеллигенции», — как-то изъявил мой герой. Серафимомания — ярмо моё, манипуляторово, в которое я пытаюсь перепрячь мутантов от этой самой неполноценной интеллигенции. Нынешнему племени булгаковские коты, воланды и вся эта средневековая, до боли примитивная символика представляется негармоничной и болезненной сублимацией придавленного вертухайским сапогом интеллектуала, пытающегося воображением своим расширить подсапожное пространство до размеров галактики. Тщетно, — констатируют мутанты-вундеркинды. Отпечаток сапога на каждом диалоге, в каждой метафоре, а каждом силлогизме. Я согласен с тем, что целой эпохе русской мысли, поэтического и прозаического слова — родоначалом сапоги и подсапожное пространство, но граждане мутанты! Вглядитесь в Серафима. Нога, гнетущая его к праматери земле, обута не в сандалию ли?

Книга могла появиться на прилавках магазинов уже через полгода. Некоторые нетерпеливцы удивятся слову «уже», потому что они думают, будто книги в наше стремительное время печатаются тоже стремительно. Ошибаетесь. Типографские машины по сравнению с прошлым веком работают немного побыстрей и попроизводительней, а срок напечатания от принятия такового решения до выхода книги длиннее в десятки, а иногда и в сотни раз. Дело-то не в машинах, а в людях. В появлении книги на свет Божий участвует много людей: редакторы, художники, составители, оформители, рецензенты, люди, не афиширующие своего служебного статуса и т. д. И всем им на книгу С. Бредовского, конечно, плевать, отчего время летит стрелой, а работа ковыляет себе потихонечку и то, больше чем вперёд, в бок забирает. При таких условиях полгода — это не срок, а мгновенье. А ведь мог Серафим подобно некоторым, хоть тому же Булгакову, например, состариться, почить в Бозе, а книжка его только-только от одного редактора к другому переползла, а до составителя чтоб добраться, ещё одну человеческую жизнь надо бы в запасе иметь.

Кочегар

Эти полгода Серафим провёл несколько однообразно. Пил, ел, спал, разговаривал с прохожими, юродствовал. Собственно, что плохого в подобном существовании. Огромное количество людей на земле делает то же самое. Ах да, я забыл, ещё люди трудятся. Серафим тоже трудился сутки через трое в котельной, где бросал уголь лопатой в топку, подобно матросу из песни, где: «напрасно старушка ждёт сына домой». Устройство на работу оказалось на деле очень простым. Начальник отдела кадров, конечно, отставной полкан, спросил только: «А ты не еврей?» (фамилия-то на — ский) и, получив отрицательный ответ, без дальнейших разговоров взял Серафимовы документы и, указав, как древний римлянин большим пальцем куда-то вниз, ступай, мол, в кочегарку, отправил его на единоборство с топкой.

Древняя эта топка, несмотря на древность свою, была ненасытна и капризна. Стоило, например, проспать или упустить некий момент, и она гасла. Тогда нужно было ломом разбивать спёкшийся шлак, чистить топку, загружать свежим углём и вновь разжигать. Примитивное это устройство находилось в центре многомиллионного, современного города и обслуживало вполне порядочное и современное заведение. Правда, заведение это было то ли больницей, то ли художественным училищем, в общем, чем-то не особенно нужным современным людям. Зато при котельной имелось сколько угодно свободных углов, в которых при отсутствии более комфортабельного ночлега можно было всегда переночевать. Иногда, правда, мешали напарники со своими «напарницами» и компании, заседавшие или гулявшие напропалую всю длинную, не коротаемую никаким количеством портвейна, дежурную ночь. Но жить или вернее — выживать можно было.