Если полететь высоко-высоко…
Шрифт:
– Антоша, ты очень похож на героя этой книги.
А мне, прощаясь, она сказала: «Спасибо тебе за Антона! Я счастлива, что у моего любимого внука такая мама».
Ездили с Людмилой Фёдоровной на Каширку в онкологический центр, где она не так давно проходила лечение. Теперь ей надо время от времени показываться своему врачу. Но ехать одной в это место – тяжело.
Пока мы дожидались своей очереди в коридоре, столько всего насмотрелись!… Как страшно эта болезнь может изуродовать человека! Господи, зачем людям такие испытания?! Зачем?! За что?! Один человек привёз свою молоденькую дочку, лицо которой было прикрыто марлей…
Слава Богу, у Людмилы Фёдоровны всё хорошо.
Привезла её обратно на Огарёва. Обе были чуть живы от усталости. Пили на кухне чай и медленно приходили в себя после увиденного и пережитого…
– Машута, хочешь новые стихи?
– Конечно! Всегда хочу!
– Слушай…
. Привыкаю к новому лицу, . к новой мере, к новому порядку. . В новых мыслях, словно бы в лесу, . я ищу открытую полянку. . Чтобы неба было – нараспах, . сколько нужно для большого вдоха, . чтоб забыть про гибельный распад, . сбросить малодушную тревогу. . Только мысли эти – невпопад: . жизнь тепла, . и муза – благосклонна… . Мимо, мимо жёлтый листопад! . Распахну калитку в белый сад, . в снежный сад . зимы моей влюблённой. . Где в снегах седые видят сны . белые раскидистые вётлы, . где под снегом тайно зреют вёсны . грозной, несказанной новизны…Она читала, и на моих глазах происходило преображение маленькой, усталой, немолодой женщины – в прекрасную восточную царицу, владеющую таинственной силой Слова!…
– Мамочка Кошка! Господи, как же я вас люблю! Люблю каждую вашу строчку…
Я сидела на полу у её ног, положив голову на её худенькие колени, и она гладила меня по волосам своей почти невесомой рукой… Моя волшебная крёстная.
Обыски у духовных детей отца Александра. Приехал и сказал об этом один друг, тоже прихожанин храма в Новой Деревне.
Никогда не забыть: как я уничтожала свои стихи… Ради сына. Те стихи, в которых был явный вызов и протест. Знала: если придут и если найдут…
Много я тогда порвала их. И остались в памяти от тех, уничтоженных, только две строчки:
Храни вас Бог, мои друзья, На этом оголтелом свете…Знала: если меня посадят, мой сын окажется в детском доме. Но ещё ужаснее, если его отдадут на воспитание моей маме и моему отчиму, заядлым атеистам. Но ещё кошмарнее, если разыщут «папашу», и всучат ребёнка ему! Допустить это было нельзя. Поэтому стихов было совершенно не жалко…
(Но с обыском, к счастью, не пришли. Не могла себе представить, что какие-то чужие люди роются в наших вещах и в наших книжках…)
Кстати, посадить могли и по другому поводу. И моих родственников это очень напрягало.
– Ну, почему, почему у тебя всё не как у людей? – вздыхала
бабушка Дора.– Скажи: почему ты не хочешь жить, как все люди? – сердилась мама. – Почему не хочешь отдать ребёнка в детсад, а самой пойти на какую-нибудь штатную работу?
Я уже устала им объяснять, что мой ребёнок – не детсадовский. Они считали, что это просто отговорка.
Но мама и бабушка на самом деле боялись реальных вещей, а не мифических. Дело в том, что в те незабываемые годы «каждый советский человек должен был трудиться на благо родного государства, на благо построения светлого будущего – коммунизма». Настоящей работой считалась только та работа, когда человек где-то числился, то есть – работал в штате. А все эти «вольные художники и поэты»… По сути, они были людьми вне закона. И почти каждый «свободный художник» стремился всё же где-то числиться: хотя бы кочегаром, лифтёром, или дворником…
Или надо было числиться членом творческого союза. (Непременно где-то числиться! Чтобы государство знало, где и чем ты занимаешься). Но в союз писателей принимали только при наличии изданной книги. А книга моя зависла в издательстве на долгие годы…
Правда, существовал ещё профсоюз литераторов. Туда принимали и без книги, но тоже – только при наличии определённого объёма опубликованных работ. Каким должен был быть этот объём? Такой, который бы доказывал, что я живу исключительно на свои публикации. Что моя творческая работа меня кормит. Мои же гонорары явно до этого не дотягивали…
По этой причине я нигде не состояла и не числилась. Поэтому мои родственники периодически впадали в панику: им казалось, что за моей дверью уже стоят милиционеры и судебные приставы, только и мечтающие о том, чтобы «забрать и посадить за тунеядство». Ведь по советским меркам мой образ жизни назывался именно так – «тунеядство». Ну, и что, что я все ночи напролёт стучу на своей машинке? Мало ли что, что у меня маленький ребёнок? Дети должны содержаться в детсадах, а матери – на государственной службе. Таковы неколебимые правила советской жизни.
И поэтому, когда до обывателей доходил очередной слух о том, что какого-то там свободного художника или поэта посадили за «тунеядство», то советские граждане с удовлетворением это обсуждали, а моя мама хваталась за сердце…
Сажали не всегда в тюрьму. Иногда сажали в психушку. Потому что уклоняться от строительства коммунизма мог только преступник или сумасшедший. (Независимо от половой принадлежности).
Мои мама и бабушка жили в постоянном страхе за меня. Тем более, имея в семье страшный опыт: дед мой рыл в своё время канал под Дмитровом, и мой отец тоже побывал за колючей проволокой лагерей… Правда, это было при Сталине. Но Сталин давно умер, а страх, казалось, поселился навеки в душах людей.
И когда очередного писателя или художника, или учёного если и не сажали, то вышвыривали из страны, или ссылали куда подальше, мои близкие приходили в полный и окончательный ужас. Они полагали, что лишиться Родины – это ещё страшнее, чем лишиться свободы. Герои тех дней, о ком говорили и на кухнях, и на лавочках у подъездов – Солженицын, Сахаров, Бродский, Ростропович, Любимов, Параджанов… В ком-то они вызывали ужас и ненависть, их клеймили змеино-шипящим словечком «отщепенцы». А в ком-то эти люди вызывали искренний восторг. Например, в каптеревском кругу.
Моя «неправильная» жизнь, и мои «странные» дружбы с разными батюшками, за которыми следило КГБ, всё это держало мою маму в постоянном напряжении и страхе.
– Неужели тебе приятно так жить?
– Мама, я живу свою жизнь.
– Боюсь, это плохо кончится…
Особенно она боялась за меня, когда отца Димитрия Дудко лишили прихода и посадили в тюрьму.
В Новой Деревне.
Эта тётка с хищными ноздрями и сиреневым ртом, она вечно лезет со своими советами!