Если суждено погибнуть

Внизу, на площади, грохнул выстрел, за ним другой. Началось.

— Живо! — повторил приказание Павлов.

Горец с простреленной рукой застонал, зашевелился на койке, приходя в себя.

— Ты можешь оставить ремень в штанах, — разрешил ему Павлов, — с тебя хватит.

Горец со стоном вдавил голову в подушку.

— Дерьмо! — просипел он сквозь зубы.

— Сам виноват, не надо было дергаться. — Павлов отпрянул назад, скрываясь за косяком окна, высунул в проем ствол пулемета и дал длинную очередь — на площади только пылевые вихри взвились.

Бежавшие люди попадали на землю — кого-то зацепила пуля, кто-то упал из страха быть зацепленным.

— А ну, бросайте свои винтовки, — прокричал Павлов, высунувшись в окно. — Хватит! Навоевались!

Было слышно, как внизу кто-то со стоном и тоской выматерился.

— Все, война для вас закончилась, — объявил поручик. — Бросайте винтовки и топайте домой, кур с поросятами кормить. — Павлов провел стволом «люиса» по лежащим людям, но на спуск не надавил. — Бросайте винтовки, кому сказал! Сейчас опять стрелять буду!

Послышалось жестяное, какое-то совсем уж мирное бряканье — это люди отшвыривали в сторону винтовки.

— А теперь — по-пластунски — к двери москательной лавки. Не бойтесь испачкать руки пылью... Грязь — не сало. Вперед! — Поручик с интересом посмотрел, как поползли к лавке красноармейцы, одобрил их действия: — Молодцы! А винтовочки пусть останутся. Придут оружейники — подберут.

Лишь двое остались лежать на месте: один загребал пальцами землю, впивался ногтями в теплую плоть, стараясь захватить ее побольше, но из тщетных попыток ничего не получалось; второй, просеченный очередью из «люськи », лежал без движения — он умер мгновенно. Поручику сделалось жаль этого человека — ведь для чего-то он был создан Всевышним, получил свое предназначение и вдруг попал под пулю... Не по своей воле, впрочем, наверняка из мобилизованных. И красные, и белые сейчас стараются мобилизовать солдат в свои армии, только последние делают это неряшливо, абы как, вяло. Красные же — напористо, с угрозами, случается, что кое-кого из сопротивляющихся и к стенке ставят...

— Эх, мужики, — произнес поручик и умолк, скосил глаза в сторону: справляются ли со штабистами два его напарника?

Напарники — Митрошенко и Демкин — справлялись неплохо, держали под прицелом винтовок всех, кто находился в комнате. Павлов одобрительно кивнул, вновь выглянул в окно.

Если говорить о мобилизации, то по России даже слух пронесся, что Троцкий якобы собирается мобилизовать на Урале три новых корпуса и двинуться с ними в Индию — делать там революцию... Хотя до Индии он вряд ли дотопает — подметок на сапогах не хватит.

За домами, примыкающими к площади, раздалась частая стрельба, затем прогремела пулеметная очередь. Павлов ждал. Если матросы — знатные бомбисты протрезвеют, то будет большая свара. Но матросы, судя по всему, не очухались — слишком хорошо нагрузились вчера...

По площади пронесся ветер, высоким клубом взбил пыль, засыпал ею лежащих людей. Павлов продолжал ждать.

Наконец на площадь выскочили несколько конников, впереди — полковник Синюков. Павлов призывно махнул ему рукой, Синюков знак заметил, махнул ответно.

Город взяли почти без потерь — были убиты только два батарейца из артиллерийской команды Вырыпаева, по недоразумению оказавшихся в рядах атакующих. Они не должны были там быть... Павлов отер пот со лба, скомандовал:

— Митрошенко, Демкин, выводите пленных на площадь.

Демкин встал у двери, держа штабную комнату под мушкой, Митрошенко начал сгонять людей с кроватей.

— Ракоеды! Ленивые же вы! — добродушно посмеивался он под нос. — Бабы скоро будут уж по второму разу доить коров, а вы все на койках нежитесь!

Последним он поднял раненого, трясущегося, с мукой и злостью, застывшими в глазах, небритого кавказца — волосы у таких людей растут на лице даже не по часам, а по минутам, особенно если над человеком нависнет какая-нибудь опасность. Кавказец приподнялся, протянул Митрошенко простреленную руку, из которой сочилась кровь:

— Что вы здэлали, э! Будьте вы прокляты!

— Это ты будь проклят, — грубо, на «ты», внезапно зазвеневшим голосом проговорил поручик. Он не отрывал взгляда от окна — ведь мало ли что может неожиданно произойти, вдруг откуда-нибудь вынесутся анархисты, поэтому и не отходил от пулемета. — Что тебя, барана небритого, принесло сюда? Сидел бы у себя на Кавказе, выращивал бы виноград и давил босыми ногами, разливал бы сладкое вино, радовал людей... А ты забрался в чужой огород да еще и за револьвер схватился. Вот и страдай теперь. Комиссар небось?

— Комиссар. — Кавказец хмыкнул. — Разевай рот шире. Комиссара вам не поймать.

— Как фамилия вашего комиссара?

— Спроси у него!

— А твоя фамилия?

— Казыдоев.

Кавказец застонал, ощупал здоровой рукой край кровати, словно искал место понадежнее, на которое можно опереться; пальцы его скользнули под тощий, набитый истершимся, ставшим трухой, сеном матрас, и Казыдоев быстрым, ловким движением выдернул из-под него небольшой браунинг, такой же, как у Вари Дудко.

Первую пулю кавказец всадил в Мирошенко, тот даже рта раскрыть не успел, пуля разодрала ему губы, пробила глотку и застряла в шейных позвонках. Митрошенко выронил винтовку и тихо осел на колени — умер он мгновенно.

Поручик стремительно рванул пулемет с подоконника, но развернуться не успел — Казыдоев выстрелил раньше.

Пуля пробила Павлову плечо, откинула поручика на косяк оконного проема, затылком он больно всадился в срез. Казыдоев выстрелил во второй раз.

Второй выстрел Казыдоева был менее удачным, чем первый, — пуля, не задев Павлова, прожгла пространство рядом с его виском, опалила кожу и, прорубив деревянную раму, унеслась на волю. Поручику повезло — эта пуля могла снести ему половину головы.

В глазах Павлова промелькнуло удивление — в такие минуты в голову часто лезет разная мелочь, ничего не значащая чепуха. «Это что же, абрек этот — левша? Почему он стреляет с левой руки? Или ему все равно, с какой руки бить, с левой или с правой? — подумал поручик и надавил на гашетку пулемета.

Поручик не оплошал: в следующее мгновение Казыдоев, крестом раскинув руки в стороны, прилип к стене, пули прибили его к ней, как гвоздями, откололи большой кусок штукатурки, осыпавшейся целым пластом, густо забрызгали кровью лубочную картинку, пришпиенную к стене. Браунинг с грохотом выпал из руки Казыдоева.

Павлов засипел от боли, помотал головой — слишком уж злой огонь запылал в пробитом плече, прошептал неверяще:

— Не может быть!

Он, прошедший фронт, хорошо знал, что человек чувствует свою пулю загодя — за несколько дней до ранения, у него задолго начинает болеть голова, — так это раньше бывало и с поручиком, а здесь он, выходит, словил пулю чужую, не ему предназначенную...

Пространство перед ним покраснело, наполнилось чем-то студенистым и дымным одновременно — словно из печи вытащили какое-то странное парящее варево; Павлов сполз на пол, уперся одной рукой в плинтус — вторая рука не действовала. Он пытался удержаться, не свалиться, но что-то, видимо, в нем нарушилось, тело налилось тяжестью, стало чужим, горячим, и поручик, как ни старался, не удержался, повалился на пол и ткнулся в шершавую, почему-то пахнущую дегтем, широкую доску...