Если суждено погибнуть

Каппель оглядел собравшихся. Произнес спокойным твердым голосом:

— Командиры частей, доложите, в каком состоянии находятся вверенные вам войска.

Первым поднялся генерал Имшенецкий — командир самой боевой дивизии: дело у самарцев обстояло лучше всех. Вид у Имшенецкого был растерянным.

— Дивизия не укомплектована, — сказал он. — У меня не хватает оружия, амуниции. Мало толковых солдат. Толковые — только старики. Учеба не завершена. Численный состав надо увеличивать по меньшей мере на тысячу двести — тысячу пятьсот человек. И это должны быть солдаты. Солдаты, а не та пленная глина, которая попадала к нам в последнее время. — Имшенецкий не удержался, красноречиво развел руки в стороны.

То же самое сказал и молодой генерал Николай Сахаров — однофамилец командарма-три, в чье распоряжение должен был поступить корпус, — даже слова те же самые использовал.

— Полковник Пехтуров!

И полковник не произнес ничего нового — рад бы, да увы, и Нечаев с Вырыпаевым — они тоже не сообщили ничего обнадеживающего.

Каппель задумчиво помял пальцами бородку и произнес тихим бесцветным голосом:

— Та-ак. — Снова помял пальцами бородку. — Теперь, господа, вопрос в лоб: вы верите своим солдатам? Генерал Имшенецкий!

Лицо начальника Самарской пехотной дивизии дернулось:

— Нет!

— Генерал Сахаров!

Тот поднялся со стула, одернул френч, перетянутый двойной портупеей:

— Нет!

— Полковник Пехтуров!

Полковник Пехтуров, как и Сахаров, был одет в новенький, под Колчака, песочный френч с отложным воротником — в армии стало модным шить такие френчи.

— Нет!

— Генерал Нечаев!

Кавалерист Нечаев, клешнястый, кривоногий, ловкий, лишь махнул рукой и выдавил из себя глухо:

— Нет.

У Вырыпаева дело обстояло немного лучше, чем у других, все-таки недаром артиллерию считали «богом войны». Это актуальное в последующие годы определение тогда только что родилось, но и у Вырыпаева положение было далеким от того, что хотелось. Каппель поморщился, как от зубной боли, подглазья у него невольно высветлились.

— Какое же это все-таки страшное слово — «нет», — промолвил он вроде бы для самого себя; наверное, так оно и было, но фразу эту услышали все собравшиеся.

Он нажал на кнопку звонка, вызывая дежурного офицера. Тот незамедлительно возник на пороге кабинета.

— Вызывайте Омск! — приказал Каппель.

На этот раз соединиться с генералом Лебедевым удалось на удивление быстро: тот оказался на месте,— у Каппеля вообще создалось впечатление, что тот ждал его звонка.

Каппель стал рассказывать о ситуации, в которой оказался корпус — причем не бросил ни одного слова упрека в том, что виноват в этой прискорбной ситуации Лебедев. Тот слушал генерала не перебивая, когда же Каппель начал говорить о том, что в его частях обнаружены красные агитаторы, неожиданно взорвался:

— Генерал Каппель, вы получили приказ? — И, не ожидая ответа, отчеканил свинцовым голосом: — Завтра корпус в полном составе должен явиться в распоряжение командарма-три.

Не дожидаясь, что Каппель скажет в ответ, начальник Ставки повесил трубку.

Едва корпус Каппеля прибыл на фронт, как от командарма Сахарова поступил приказ передать кавалерийскую бригаду Нечаева и батарею Вырыпаева генералу Волкову. Каппель остался с красноармейцами, ждущими удобного случая, чтобы улизнуть с передовой, да с немногими стариками, идущими с ним еще с Волги.

И тем не менее Каппель воевал...

Маленькая деревенька на реке Белой несколько раз переходила из рук в руки. Донельзя измордованная, со спаленными хатами, испохабленная снарядами, она была еще жива.

Штабс-капитан Павлов с красными от бессонницы глазами, с повязкой на голове, сделанной из старого, прозрачного от ветхости полотенца, прикрываясь камнями, буграми дымящейся земли, полз вдоль залегшей цепи и считал, сколько у него осталось людей. Почти ничего — десятая часть от того, что было.

— Держитесь, ребята, — бормотал он хрипло, плюясь землей, попавшей в рот, поправляя повязку, сквозь которую проступила кровь, крупное пятно. Раз, два... шесть... двенадцать... двадцать пять... тридцать три... пятьдесят два... От батальона осталось совсем немного — восемьдесят два человека. Испачканных кровью и грязью, надсаженно хрипящих.

— Держитесь, — продолжал бормотать Павлов. Он не знал, что нужно говорить в таких случаях, какие существуют слова, и раз за разом тупо произносил одно и то же: — Держитесь!

Следом за Павловым полз прапорщик Ильин, прикрывая командира.

Огонь стих. Над разбитой деревушкой струились сизые вонючие дымы, растворялись в небе; за черной, перепаханной снарядами полосой земли поблескивала река.

Неожиданно за взгорбком, на котором вповалку будто бы лежали люди — срубленные снарядами сосны, послышался конский топот. Павлов невольно приподнял голову:

— Кого это несет к нам нелегкая?

Через минуту на взгорбок взлетел Каппель, легко спрыгнул с коня, кинул повод ординарцу. Не пригибаясь, в полный рост пошел вдоль лежащей цепи. Павлов поднялся, кинулся к генералу:

— Ваше превосходительство, все простреливается...

Каппель отмахнулся от этих слов, он будто их и не слышал.

— Ваше превосходительство! Стреляют...

Генерал продолжал неторопливо идти вдоль цепи солдат. Он говорил негромко:

— Сейчас будем наступать, братцы... Мы возьмем эту деревню, обязательно возьмем.

Прошел цепь до конца, вернулся, не замечая пуль, начавших роиться вокруг, расстегнул кобуру и произнес, по-прежнему не повышая голоса:

— Ну, братцы, с Богом! — Выдернув пистолет, вскинул его над головой: — Вперед, братцы!

Ловко перемахнул он через воронку, затем — через лежавшие вповалку трупы — солдаты схватились в рукопашной и полегли все — и красные, и белые — и побежал.

Несколько мгновений Каппелю казалось, что бежит он один, никто за ним не поднялся, — но нет, вот сзади послышался чей-то хрип, потом кто-то закашлялся на бегу — цепь поднялась следом за генералом.

Бежали молча, хрипели, плевались на ходу, огибали воронки, валом накатывались на деревню. Деревня молчала. Красные, засевшие в ней — бойцы раскуроченной, размятой в боях дивизии, тоже измотанные, израненные, охрипшие, ослепшие от усталости и пота, заливавшего глаза,— ждали. Белых им надо было подпустить поближе, чтобы уж стрелять наверняка, а потом — бить.