Если суждено погибнуть

У вагона генерала Пепеляева стоял усиленный караул. В вагоне находились оба брата — Анатолий и Виктор. Генерал-лейтенант Пепеляев сидел, расстегнув китель — в вагоне было хорошо натоплено — пепеляевский дешцик старался, сутками не отходил от печки. Увидев Каппеля, Анатолий Пепеляев поспешно поднялся, застегнул китель.

— По чьему приказу арестован генерал Сахаров? — резким голосом, не здороваясь, спросил Каппель.

Пепеляев, путаясь в словах, начал объяснять:

— Понимаете, ваше высокопревосходительство, вся Сибирь возмущена сдачей Омска, бегством наших войск... Это ведь все — Сахаров. Посмотрите, что творится на железной дороге! Поэтому мы решили увезти Сахарова в Томск и передать его суду.

Анатолий Пепеляев говорил «мы» — за себя и своего брата.

В Томске находился штаб Первой армии, которой командовал Пепеляев.

— Вы понимаете, что сделали? Вы, подчиненный, арестовали своего главнокомандующего! Вы подаете очень плохой пример своим солдатам! — Каппель продолжал говорить резко и не боялся этой резкости. — Завтра они арестуют вас и сочтут, что так и надо! — Каппель рубанул воздух рукой. Генерал Пепеляев покраснел. Брат его, полный, с плохо выбритыми щеками, сидел, безучастный ко всему происходящему. — У нас есть Верховный главнокомандующий, он же — Верховный правитель России, арестовать Сахарова можно только по его приказу. Вы поняли меня? — проговорил

Каппель, будто выстрелил, в упор глянул на Пепеляева, резко развернулся и покинул вагон командующего Первой армией.

Каппель находился в своем вагоне, когда в дверь к нему тихонько, словно боясь потревожить, постучал ординарец:

— Ваше высокопревосходительство, генерал Пепеляев просит принять его.

— Пусть войдет!

Генерал Пепеляев вошел, виновато понурив голову, доложил, что оцепление с эшелона генерала Сахарова снято, проштрафившийся командующий из-под стражи освобожден.

— Верное решение, — одобрительно кивнул Каппель. — Думаю, что Александр Васильевич Колчак и без нашей подсказки отдаст приказ о его аресте.

Так оно и случилось.

Вагон потряхивало на стыках, в подстаканнике позвякивал тонкостенный хрустальный стакан, за окном проползали заснеженные — один похожий на другой — пейзажи. Поезд шел на Судженку.

Мысли Каппеля были печальны.

«Как все-таки военные люди далеки от политики — политика противна им, поскольку замешена она на грязи, на черноте, на неприятии друг друга. Многие из нас, будучи незнакомы с этой кухней, попали впросак. Разобраться в том, что происходит, очень трудно. Что такое революция? Вещь очень неприятная. Но это — данность. Она есть, ее не обойти. Революция — это мощный неудержимый поток, попытки остановить который — безумие, они легко могут закончиться гибелью. Поток этот снесет любую преграду, очутившуюся на его пути. Поэтому и не надо становиться на его дороге: поступать надо по-другому — дать этому потоку нужное направление. Желаемое направление... Это, кстати, не так уж и трудно сделать. Сделать нетрудно, а понять трудно...

Под насыпью, обратив к вагону жалобную морду с широко открытыми глазами, лежала убитая лошадь. Каппель проводил ее взглядом. Вспомнил женщину, бросившуюся к нему на омской улице с моляще протянутыми руками: «Господин генерал!.. Помогите! Последнюю лошадь забрали!» Не та ли это лошадь?

«Россия, Россия, несчастная страна, похожая на убитую лошадь. Ныне мы имеем дело с тяжело больной страной. И вместо того чтобы ее лечить, пытаемся позаботиться о ее наряде: к лицу ли подобран цвет, та ли ткань, достаточно ли в костюме оборок и рюшечек? Учить же, как можно и что нужно, — поздно, тех, кто не понимает всего, что происходит с Россией, уже ничему не научишь. Мы сами не заметили, как переступили невидимый порог, который нельзя переступать, но мы его переступили — и началась страшная Гражданская война...»

На станцию Судженка поезд, к которому был прикреплен вагон генерал-лейтенанта Каппеля, прибыл ранним утром третьего декабря. Воздух от холода, казалось, остекленел, тайга, подступавшая к станции, была угрюмой, гнетущей, человек перед ней ощущал себя мелкой мошкой — слишком уж она давила. Снега навалило много: сосны огрузли в нем по нижние ветки, кое-где из сугробов высовывались хрупкие островерхие макушки подлеска — молоденькие сосенки, хоть и застыли, омертвели в промерзлом воздухе, а все-таки тянулись к жизни, высовывали макушки из снега — в спрессованной морозной бели им нечем было дышать.

Низко над головами людей, цепляясь за крыши вагонов, полз туман. Полз по-военному, крадучись, хвостами — проплывет длинная неряшливая скирда, небо малость приподнимется — становится виден лес с крупными мрачными соснами, с опасной чернотой между стволами, в которой рождаются красные подвижные огоньки — то ли волки это, то ли партизаны — не разобрать, а потом все опять скрывается в очередной тяжело и неряшливо надвинувшейся на землю скирде тумана.

На станции Судженка стояло три эшелона, все под парами, готовые в любой момент отправиться дальше, около одного эшелона толпились офицеры.

Каппель, перепрыгивая через рельсы, направился к ним. Вырыпаев — следом. Каппель намеревался спросить, где находится Колчак, где его вагон, наверняка эти люди знают, — и неожиданно услышал высокий, напряженно звеневший голос:

— Скажите, а скоро приедет генерал Каппель?

Недаром говорят, что на ловца и зверь бежит — это был сам адмирал. Каппель подошел к Колчаку, доложил по всей форме.

Адмирал обнял Каппеля:

— Слава Богу, наконец-то! — В следующий миг спросил обеспокоенно: — А где ваш конвой, Владимир Оскарович?

— Я считаю лишним иметь конвой в тылу армии и загромождать им пути, ваше высокопревосходительство, — ведь конвою как минимум нужна пара вагонов... Железная дорога и без того забита. — Каппель, не поворачиваясь, сделал жест в сторону составов.

Колчак помолчал немного, словно переваривая слова Каппеля и желая понять, в упрек ему они были сказаны или нет, проговорил неожиданно тихо:

— Да, вы совершенно не похожи на других... Пойдемте-ка ко мне в вагон.

Вырыпаев остался ждать генерала на улице, на железнодорожных путях. Чувствовал он себя плохо. Полковник недавно перенес тиф, голова у него кружилась, земля под ногами плыла. Хотелось есть. Не ели они с Каппелем почти сутки — попили в вагоне пустого кипяточку из стаканов, поставленных в роскошные серебряные подстаканники, и все. Рассчитывали, что перехватят немного еды по дороге — не получилось: похоже, на Сибирь наваливался голод. Тот самый страшный голод, что давно уже успешно трепал центральную часть России.

Тем временем скирды тяжелого неприятного тумана оттянулись, отползли в тайгу, сделалось легче дышать.

Покинул Каппель адмиральский вагон через три часа. Колчак сам вышел провожать его — показался на ступеньках вагона во френче, не накинув даже шинели на плечи, прямой, расслабленно улыбающийся, с белым крестом под отложными углами воротника.

— Только на вас вся надежда, — сказал адмирал Каппелю, тряхнул его руку. — Постарайтесь регулярно выходить на связь, Владимир Оскарович.

В ответ Каппель козырнул.

На прощание обнялись. Вырыпаев смотрел на эту сцену со стороны, и у него невольно защемило сердце.

— Удивительный человек, — сказал про адмирала Каппель, когда они с Вырыпаевым возвращались в свой вагон. Снег арбузно хрустел под ногами. Тайга, подступившая вплотную к станции, обелесела, сделалась мелкой, сумрачное утреннее колдовство ее пропало. Каппель вздохнул.

— Я посоветовал адмиралу держаться поближе к армии, чем ближе — тем лучше; армия, ежели что, его никогда не выдаст, но он в ответ лишь махнул рукой, заявил, что находится под надежной защитой союзников и их флагов. — Каппель с досадой вздохнул.