Если я буду нужен
Шрифт:
– А сам ты выслужился?
– Я-то? Само собой, – гордо ухмыльнулся он, и в проеме рта зажелтели косые зубы.
– Ну так веди! Если тебе это можно, конечно.
Пробный удар прошел по касательной. Хрящ спрятал зубы, вытащил смятую пачку сигарет и бросил ее на стол.
– Твой интерес уяснил. Мой-то в чем, а, Зяблик?
– Скажи, сколько ты хочешь, деньги есть.
Хрящ мелко рассмеялся:
– Вот смурной! Денежек хочет дать.
– А что, денежки не нужны, Хрящ? – как будто удивился я.
– Нужны, Зяблик, нужны. Только цена тут другая.
– Какая же?
– Никакая. –
Коц! Первый апперкот заставил меня закашляться и взять паузу. За спиной Хряща, метрах в двадцати, замаячили пацаны, и среди них – Жир, на этот раз в трикотажной шапке. Курили, поглядывали недобро, но с места не двигались. Ждали.
– А что бы ты сказал… ну, к примеру, про гнейс?
Ответный кросс пришелся ему в печень. Он чуть не выронил сигарету и смотрел ошалело, как разбуженный пес.
– Чего-чего?
– Гнейс. Знаешь такую штуку?
– Ну допустим. – Он уже совладал с собой и снова барином развалился на скамейке.
– Тогда идем в гетто. Сейчас.
– Вот что, болезный, – Хрящ подобрался, глазки его превратились в прорези, – за так не поведу, гнейс там или не гнейс, мне по барабану.
– А за как поведешь?
– Пфф, – фыркнул он, – сделаешь, что скажу, и в расчете.
Новый удар опрокинул меня навзничь. Куда-куда, а в рабство не хотелось совершенно, о чем я Хрящу и заявил. Тот пожал плечами:
– Ну вали, раз так.
Вариант вали не годился совсем. Фактически гетто было последним шансом, и не раскрутить этот шанс по полной я не мог. Заметив мои колебания, Хрящ зашептал:
– Не боись, чистюля, плохого не попрошу. Все по силам, почти все по закону.
– Смотри, обещал. – Я нехотя протянул ему руку.
Пожатие вышло вялым и потным, оно не годилось для толстошеего Хряща – так же, как не годились для меня навязанные им условия. Бой окончился вничью, но мне почему-то казалось, что он позорно проигран.
– Жир! – крикнул Хрящ через плечо. – Самогоныча тащи! Обмоем договор-то, а, Зяблик?
Я поднялся:
– Нет, Хрящ, не обмоем. Лучше скажи, когда пойдем.
– Ну уж не сегодня. Время настанет – пацанчика пришлю, любимого твоего. – Он кивнул на Жира, бегущего к дому за бутылкой. – А пока жди и помни – услуга за услугу.
При первых заморозках рябина, растущая у Берлоги, стала сладкой. Я обдирал темно-красные кисти и горстями закидывал ягоды в рот. После таких набегов хотелось мяса, и я отправлялся за пирожками в ближайшую столовку. Потом сидел на скрипучих качелях, жевал и смотрел на запад – с той стороны в любой момент мог появиться Жир. Но дни шли, а Жир не появлялся, и я уже подумывал, не напомнить ли Хрящу про уговор. Хотя, конечно, для меня это стало бы потерей чести.
Когда однажды в западных кустах мелькнуло яркое, я выронил пирожок и соскочил с качелей. Солнце царапнуло шапку с помпоном, вязаный шарфик, и я разочарованно сплюнул – этот мелкий придурок снова явился в Брошенный край. Ну-ну, хрящевые шестерки будут только рады. Я сел обратно и стал
смотреть, как он вприпрыжку несется ко мне.– Привет! – Остановился метрах в трех, помахал концом шарфа.
– Чего надо? – огрызнулся я.
– Вот, смотри! – Мелкий вытащил из кармана часы, вскинул их над головой. – Тебе принес!
Замер, хлопая глазенками. Наверное, ждал, что я растаю, набегу на эти часы, кстати, дорогущие, всплакну. А я не всплакнул. Ворованного мне было не нужно.
Тощий голубь подкрался к упавшему пирожку, клюнул его раз, другой. Отпорхнул испуганно и снова налетел. Сородичи паслись вдалеке, и он торопился урвать побольше, пока остальные не оттолкали его сильными крыльями. Мелкий смотрел на голубя с завистью, крупно сглатывая. Но броситься в пыль и отнять у птицы добычу не решался. Или считал, что это слишком даже для него.
Я поморщился и вытащил из рюкзака пакет – там еще немного оставалось.
– На, ешь.
Мелкий робко шагнул и остановился, как будто не верил. Потом двумя руками схватил пакет и прижал его к груди.
– Тепленькие…
– Да ешь уже! – Размазывать сопли я не планировал.
Он послушно уселся на ящик и скоро зачавкал, радостно жмурясь. Солнце грело мне затылок, а ему исцарапанный нос и старые сапожки на молнии. Пахло дымом – протопленная Берлога дышала во всю трубу.
– А что, дома не кормят? – спросил я.
– Когда как. – Мелкий засунул язык в пирожковое нутро.
– С кем живешь-то?
– Папка, мамка, как положено.
– Папка пьет?
– Еще бы, – улыбнулся он, словно гордился папкиными запоями. – Мамка не пьет, вкалывает, полы в больнице моет. Вечером что сготовит, то папка съест. А я как успею.
Наползла туча, и качельные перекладины стали по-зимнему холодными. Наевшийся мелкий дышал на мерзлые пальцы, пустой пакет валялся у его ног.
– Возьми часики. – Он шмыгнул носом и протянул свой глупый подарок.
– Иди ты, – отмахнулся я.
Туча шевельнулась, и крупные капли забарабанили по пыльной земле. Мелкий тут же натянул капюшон, но не сдвинулся с места. Только часы за пазуху спрятал. Дождь усилился, и я рванул от него под крышу, в тепло и сухость натопленной времянки. Скинул куртку и нырнул в одеяло, чуть колкое, тяжелое, выменянное прошлой весной на медный подстаканник. Хотелось лежать и лежать, слушать мерный стук, заснуть под него, но что-то мне мешало, и я, конечно, знал, что именно.
Этот мелкий урод все так же сидел на ящике и ежился внутри намокшего пальто. Надо было бросить его там, но я почему-то не смог.
– Эй, иди сюда! Хватит цирка-то…
Он вскочил, засуетился, бросился со всех ног. Ввинтился в Берлогу, толкнув меня от двери. Прилип к печке и, виновато улыбаясь, выдохнул:
– Здорово!
Я снова завалился на топчан и свернулся клубком. Пусть обживается, раз уж пришел. Теперь не выгонишь. Свет из окна лился жидкий, и мелкий в нем походил на скелет с черными провалами глазниц. Шапку он снял, высыпав кудряшки, молнии на сапогах расстегнул, в общем, вид имел вполне домашний. Глазки его шарили по комнате, то и дело загораясь. Особенно ему понравились подсвечник на три свечи и бидон с ягодами на боку, еще советский, мать говорит, ходила с таким за молоком и квасом.