Если я забуду тебя

И тут раздались такие крики, что можно было подумать, что они действительно сошли с ума. Езекия поднял руки и попытался заговорить, но его голос потонул в криках толпы и Симона бен Гиоры, подбивающего их к насилию, выкрикивая яростные обвинения против фарисеев и первосвященника. Настроение толпы было такого, что она с угрозами надвигалась на старика, который отступал к парапету очищения, по прежнему уговаривая их прислушаться к его словам. Случившееся потом было постыдно, и я не думаю, что это произошло бы, если бы люди не были столь озлоблены, и если бы в толпе не было такого количества зелотов, которые, как я уже отметил, были дикими как звери, которых напоминали. Один из этих дикарей поднял руку и ударил старика, и сразу же словно свора собак над ним сомкнулись остальные. Он исчез под их воздетыми руками и ногами, так что казалось, что они разорвут его на части.

Этого Британник уже не мог вынести, как не мог быть в стороне от драки и сразу решил, что мы принимаем сторону старика, поэтому вылез вперед, чтобы преподать буянам урок. А я, зная, что бесполезно его сдерживать, выхватил меч, который носил, и двинулся к ним, в то время как Британник раскручивал длинный кнут, который взял с собой из колесницы. И я ним он принялся за дело, со всей силой направив вперед удар, ловко щелкнув кнутом одного человека из толпы, который с воплем боли повернулся, чтоб взглянуть на нападавшего. Услышав крик, вся толпа бросилась избивать Езекию, который теперь лежал без сознания, скорчившись у парапета. Вместо этого они повернулись к нам, и увидев, что против них был только светловолосый варвар в алом плаще и римский юноша, еще не надевший тогу, их первоначальная тревога сменилась презрением. Словно злая собака Симон бен Гиора зарычал, что римлянин поспешил на помощь друзьям римлян.

— Убирайся, мальчишка, — крикнул он. — Убирайся, пока мы не прикончили тебя!

Я был в гневе, видя, что старик истекает кровью у парапета, и презрительно ответил Симону бен Гиора.

— И это твоя хваленая доблесть? — я говорил по арамейски. — Это так ты ощущаешь силы, которые дает тебе кровь Самсона, избивая старика, да еще во дворе Храма? Разве закон не требует от тебя уважать старших и ученых?

При этих словах он оскалил зубы и стал еще больше похож на пса. Я заметил, что моя насмешка проникла сквозь его толстую шкуру.

— Ты, римская свинья, — крикнул он, — уж не собираешься ли ты учить меня закону?

— Нет, — ответил я, — хотя похоже тебе действительно нужен учитель. И хотя я римская свинья, я не сражаюсь со стариками. У меня нет твоей смелости. В моих жилах не течет кровь Самсона и Иисуса Навина.

Когда он услышал мои слова, в его глазах зажегся убийственный огонь. Он был большим и сильным, этот Симон бен Гиора, со смуглым лицом и глазами под густыми темными бровями, глазами напоминающими глаза дьявола. Хотя евреям не позволялось носить оружие в Иерусалиме, за исключением разве что стражи, защищающей Храм, Симон вытащил из-под своего плаща кинжал, и, припав чуть не к самой земле, неожиданно прыгнул на меня. В этот же момент Британник был окружен толпой полунагих зелотов, которые повисли на нем, словно стая волков на воле, изо всех сил стараясь увлечь его вниз. Я был застигнут врасплох неожиданным нападением Симона. Мой меч был выбит из моих рук, и я потерял равновесие. В одно мгновение я обнаружил, что лежу на мраморном полу двора для неевреев, а этот демон Симон сидит на мне. Его глаза светились от жажды крови, жилистая рука поднялась, и солнечный свет засиял на кинжале. Я схватил его за руку, чтобы отбить удар и громко позвал на помощь Британника. Ни одна львица, услышав крик львенка, не бросилась бы быстрее на спасение. Подняв высоко в воздухе своего главного противника, он перебросил его через головы толпы. Одним ударом кулака он отбросил Симона бен Гиору, так что его зубы щелкнули. Подобрав мой меч, Британник прыгнул к Симону и без сомнения завершил бы жизнь этого негодяя, если бы неожиданно в воздухе над нашими головами не раздался бы странный крик. Из-за него Британник остановился и дал Симону возможность скрыться в толпе.

И здесь я должен объяснить странные повороты судьбы. Дело в том, что этот крик, такой неожиданный и такой ужасный, крик, из-за которого Британник остановился и тем самым дал Симону бен Гиоре возможность скрыться, стал причиной разрушения Иерусалима. Дело в том, что Симон бен Гиора был злым гением города, человеком, который расстраивал все усилия партии мира и который, когда ситуация стала совершенно безнадежной, принуждал защищающихся продолжать сопротивление римлянам, так что тем ничего не оставалась как полностью все разрушить. Если бы в тот день Британник убил его, город был бы избавлен от его проклятого присутствия и мог бы быть спасен. Так и получается в истории людей и целых народов, что незначительные события имели значительные последствия, отражение которых заставляет содрогаться любого разумного человека, когда он размышляет о ничтожных случайностях, составляющих нашу судьбу.

И вот Британник, вместо того, чтобы прикончить Симона бен Гиору, повернул голову, чтобы выяснить, что там за дикие крики. Толпа тоже повернулась, потому что крик был такой, что вогнал страх в их сердца. Мы увидели на одном из квадратных столбов, что возвышался над парапетом и на котором было вырезано предупреждение для необрезанных, странное существо, сидящее на корточках, словно уродливая, переросшая летучая мышь, которое смотрело на нас покрасневшими безумными глазами. Это существо было наго, за исключением грязной тряпки, которая была обвязана вокруг его бедер. Его потрескавшаяся темная кожа обтягивала кости, словно его плоть была иссушена жарким солнцем. Его нерасчесанные черные волосы частично закрывали лицо, грязная спутанная борода падала на грудь. Его голая спина была покрыта уродливыми шрамами, показывающими, что когда-то его бичевали чуть ли не до смерти. Его голос не был голосом человека, он напоминал зверя, каким-то чудом выучившегося говорить. Подняв костлявую руку, он крикнул:

— Глас с востока, глас с запада. Глас четырех ветров, глас против Иерусалима и Святилища, глас против жениха и невесты, глас против всего народа. Горе, горе Иерусалиму! Горе Иерусалиму!

Толпа в испуге бросилась прочь, оставив нас стоять над телом Езекии, который лежал без сознания у парапета и из его ран струилась кровь.

— Это безумный пророк — Иисус бен Анан, — бормотали они. — Он вновь предрекает гибель Иерусалима.

Это существо и правда было пророком. За несколько лет до этого, когда прокуратором был Альбин, и город был еще совершенно спокоен, Иисуса бен Анана посетило видение, и он начал выкрикивать эти слова. Народ, разгневанный его криками, привел его к Альбину, который велел солдатам бичевать его, как нарушителя спокойствия. А так как он не давал никаких пояснений к своим странным словам, то Альбин приказал бичевать его сильнее, пока плоть не стала свисать с его спины, и не обнажились кости. Однако, несмотря на жестокие муки, он не молил о пощаде, а лишь кричал «Горе Иерусалиму», пока Альбин не пришел к выводу, что он просто сумасшедший, и не отпустил его. С тех пор он день и ночь бродил по улицам, не разговаривал ни с мужчинами, ни с женщинами, издавая лишь дикие крики и провозглашая свое скорбное пророчество. Нет сомнения, что он предвидел грядущие события, потому что во время всей осады Иерусалима, он продолжал свои крики, пока не настал час, двумя днями ранее штурма Храма. Тогда впервые он слегка изменил пророчество, закричав: «Горе, горе Иерусалиму, и горе мне!» И через минуту камень, брошенный одной из наших штурмовых машин, ударил его с такой силой, что его тело было разорвано на части. Через два дня Храм был в огне.

Вот и случилось, что услышав крики сумасшедшего пророка, толпа в ужасе бросилась прочь, оставив нас одних, а Симон бен Гиора спасся от меча Британника, который мог положить конец роли, предназначенной ему Судьбой. Безумный пророк спрыгнул со столба, на минуту наклонился на телом Езекии, а затем побежал к толпе, которая в испуге отступила, чтобы дать ему дорогу. Симон бен Гиора, выплюнув выбитые Британником зубы, опять вернулся, чтобы подговорить толпу убить нас, хотя я заметил, что он не слишком стремился самому возглавить нападение. Однако, в этот момент часовые на башнях крепости Антония заметили волнения во дворе для неевреев и, громко заколотив по своим щитам, вызвали стражу. При грохоте марширующих ног и клацанья оружия враждебная толпа разбежалась в несколько мгновений, и огромный двор почти полностью опустел.

Вид римских легионеров — их щиты и копья в полной боевой готовности, солнце блестит на доспехах — был приятным зрелищем для меня, чуть было не расставшегося с жизнью и не стремящегося вновь сражаться с толпой. Войсками командовал центурион по имени Септимий, молодой патриций, который был в немилости у Нерона и потому был послан в Иудею, подальше от удовольствий Рима. Мы с ним были добрыми друзьями и часто встречались в доме Мариамны. Сопровождаемый своими людьми, он бегом приблизился ко мне, хлопнул меня по спине и требовательно спросил, сопровождая свой вопрос проклятиями, зачем я сую свой нос в дела, которые меня не касаются.

— Клянусь Юпитером, — воскликнул он. — Замечательные вещи случаются, коли римлянин встает на защиту еврейского священника. Дай этим драчливым собакам разорвать друг друга в клочья. Пусть обращают свою ненависть друг на друга. Меньше будет хлопот.

— Тем не менее хлопоты еще будут, — ответил я и рассказал о насмешках Симона бен Гиоры. — Когда Флор узнает, что над ним смеются, он велит спалить Иерусалим.

Септимий презрительно сплюнул, потому что ненавидел Гессия Флора и всегда называл его «Свиным рылом». И действительно этот человек во многом напоминал свинью, но Септимий ненавидел его не за это, а за то, что он был плебеем, сыном мясника, разбогатевшим при помощи всевозможных подлостей, который был в милости у Нерона и в награду получил в управление Иудею. Септимий был истинным римлянином, я хочу сказать, что добродетели, сделавшие Рим великим, по прежнему жили в нем. Он уважал правосудие законы Рима, о которых люди, вроде Гессия Флора никогда не слышали. Кроме того он был молод и горд, он был рожден в благородной семье и был глубоко уязвлен тем, что сыновья мясников должны были управлять провинциями, в то время как люди из древних родов вынуждены были быть простыми центурионами. Поэтому-то он и сплюнул, когда я рассказал ему о насмешках, и отметил, что Свиное рыло не заслуживает лучшего обращения. Он согласился, однако, что евреи дорого заплатят за свою дерзость, потому что эти выскочки, эти любимчика Нерона, очень чувствительны к своим особам. Среди актеров Рима ходила пословица: «Передразни Тигеллина, и тебя сожгут живьем». К Гессию Флору это тоже относилось.

— Он скоро будет здесь со всем войском, — заметил Септимий. — Знаю я подобных подлецов. Чтобы отомстить за оскорбление, они готовы стереть с лица земли целый город.

И он опять принялся клясться, проклинать тот день, когда его занесло в Иерусалим, где вздорный, мятежный народ управляется бессовестным мерзавцем, где в целом городе нет приличного театра или хорошей таверны или хотя бы публичного дома, где женщины столь добродетельны и холодны с чужестранцами, что становятся публичными девками только из-за голода и нищеты, в отличие от Рима, где матроны прежде всего развратничают, а уж потом занимаются всем остальным, и где даже девственницы-весталки развращаются императором.