Эссеистика

* * *

Уже является дерзостью предположить, что даже самые крошечные микробы содержат в себе уйму других микробов и так далее. В 1952 году едва ли какой-нибудь врач осмелился бы заявить, что мизерный микроб содержит в себе другое существо, еще меньших размеров. Что бы стало, если бы этот врач догадался, — и мы вместе с ним, что тот невидимка относится все еще к нашему миру, но что есть другие, подчиняющиеся законам, которые нашими чувствами познать невозможно! Несмотря на это, я убежден, что микроб вовсе не мал, то есть он не мал для самого себя; кроме того, этот монстр не мал в нашем мире: он просто далек. Такая удаленность изумляет. Но истинная удаленность, лежащая за пределами нашего мира и нашего понимания, откройся она нам, изумила бы нас гораздо больше.

Увы, мне не хватает профессорской легкости, которая позволила бы продолжить это исследование.

Нельзя, однако, утверждать, что когда-нибудь искусственные органы чувств не расширят поле действия наших естественных органов и моя трость слепца не наткнется на реальность открытий да Винчи или фантазий Жюля Верна.

Вполне возможно, ничто не имеет ни конца, ни начала. Если отбросить идею малого, то придется допустить, что миры кишат один в другом, во всех направлениях, которые мы называем необъятностью и ничтожностью. Что все миры обладают неизменным объемом (за исключением эксплозивных и фрагментарных систем, подобных нашей). И что только наша неспособность осмыслить это заставляет нас населять безграничные просторы богами и верить, что бесконечно малое имеет предел.

Нет сомнений, что новая концепция расстояния уничтожила бы абсурдную идею предельности бесконечно малого и что идея малого и большого, лишенная привычного смысла, не позволила бы нам заплутать или упереться в призрачную стену необъятности и ничтожности.

Нет ничего сложнее, чем объяснить другому — поскольку простое объяснение тут почти невозможно — эту идею беспредельности уменьшения, в то время как идея беспредельности увеличения настолько туманна, что легко принимается многими умами. Невозможно объяснить человеку, что его изображение с журналом в руке, на котором изображен он же с тем же журналом в руке, может уменьшаться до бесконечности и стать неразличимым, но при этом продолжать уменьшаться и никогда не исчезнуть. Зато человек с легкостью принимает свое достославное тело и апофеоз, в котором это тело участвует. Идея, что существует мертвая точка, из которой расходится во все стороны бесконечная воронка, здравым смыслом не отличается, но она удобна для рассудка. Это удобство избавляет от дополнительного беспокойства и исканий, которые исключили бы уже найденные истины, воспринимаемые как раз и навсегда данные.

Когда нам сообщают, что электроны весят одну миллионную миллиграмма, это вовсе не значит, что они весят меньше, чем планеты. Просто нас снова обманывает перспектива этого неведомого для нас расстояния. Это обманка для разума, как бывают зрительные обманки.

Что заставило меня решиться на эту книгу после «Трудности бытия»? То, что я обращаюсь в ней к людям все более редким, которые читают книги, а не себя, и внимательно изучают терминологию автора. У нас есть тенденция скользить по словам, не понимая, что способ, каким они связаны между собой, исключительно важен для выражения того, что эти слова выражают. Смысл фразы еще не все. Гораздо больше значит суть. Сокровенный смысл раскрывается только в манере писать, а не в том, что изображено на картине.

Если изменится смысл слов, что станет с их сутью? Вчера мы слышали, как одна дама несколько раз подряд вместо «неудержимый» сказала «недержимый», не замечая, что все смеются. Другая дама (сегодня утром) удивилась, что море соленое. Однако я замечаю, что те, кто смеется над этой дамой, сами удивляются таким же очевидным вещам, только в другой области (нашей), на которой считается некорректным надолго останавливаться. «Этого нет в программе» — вот фраза, к которой прибегают наши студенты для оправдания своей лени.

* * *

Существует много «далеко», не похожих на то «далеко», которое фиксируют наши чувства. С точки зрения атомов время нашей системы настолько головокружительно (телескоп лишь корректирует наше зрение, а микроскоп обманывает, приближая то, что далеко и что не перестает быть далеким, даже если на него смотреть вблизи), что детали исчезают в нем подобно лопастям вентилятора. Если смотреть из другого «далека», этот вихрь кажется неподвижным. Он образует единое целое, в котором прошлое, настоящее и будущее неразделимы. Вечность — один из терминов, воплощающих наше представление о времени. Вечность постижима не более чем время. Я хочу сказать, что она ленива в своем значении. В слове «всегда» присутствует идея непрерывности, противостоящая явлению статичности, которое недолговечный человек подменяет по контрасту миражом длительности. Поэтому я и написал, не вдаваясь в подробности, что время — это перспектива, аналогичная ракурсу черепа на картине Гольбейна. Надо бы изобрести термин, который бы не выражал ни развития, ни статичности, но такой термин изобрести невозможно, потому что термины — результат договоренности, не распространяющейся на вещи, лишенные бытия. Это противоположность небытию. Противоположность жизни. Видимо, это очень просто, гораздо проще, чем наше представление, но непостижимо и невыразимо для ничтожного существа, подвластного центробежным и центростремительным силам. Кроме прочего, окажись это все же возможным, мы получили бы двойную оппозицию: со стороны науки и со стороны недоверчивых.

Ничто не является ни большим, ни малым, как не является ни большим, ни малым предмет, на который смотрят то с одной, то с другой стороны подзорной трубы. Это, однако, не избавляет человека от необходимости рождаться и умирать. И проживать, секунда за секундой, события, которые, как нам кажется, следуют одно за другим, в то время как они происходят все разом, — и вообще на самом деле не происходят, потому что настоящего нет и быть не может, а прошлым и будущим мы называем недоступные места, которые проходят сквозь нас. В сущности, это то же, что «вечное настоящее» Эддингтона. Он говорит: «События не происходят с нами, мы сталкиваемся с ними по дороге».

Каким бы безумным это ни казалось, небытие и жизнь, или пустота и полнота, суть наивные понятия, которые человек противопоставляет отвращению, с каким теряется в них, и которые лепит наподобие первобытных идолов.

Одним гордость повелевает быть чем-нибудь (любой ценой). Другим — не быть ничем, в то время как это «ничто» не более понятно, чем «что-нибудь», а «что-нибудь» — чем «ничто».

Я не отказываюсь верить в то, что имеет видимость бытия. Пусть так. Но если оно существует, то по-другому. Оно столь же чуждо нашим убеждениям, сколь чуждо жизни свободное и абсурдное великолепие сна [63] .

63

В одном сне я ходил взад-вперед перед вилами, воткнутыми в землю между колонкой Уоллеса^{278} и пьедесталом одного из коней Марли^{279} на Елисейских Полях. Я знал, что хожу взад-вперед, ожидая, пока проснусь, а когда проснулся, задумался, почему, пока я ходил, я не закурил сигарету, как это делаю обычно. Тут я понял, что во сне никогда не курю. Должно быть, это каким-нибудь образом связано с тем, что в моих пьесах никто не курит. Отсутствие курения в пьесах я объясняю тем, что курить для актеров — это заполнять паузу, а такое не может быть предусмотрено ни в сюжете, ни в тексте.

Именно эту малость мы не в состоянии понять, мы, которые представляем собой что-то, мы, чье субъективное «я» постоянно материализуется во что-нибудь вещественное. Это «я» и вещественное им порожденное, отягощают нас, загромождают. Мы натыкаемся на стены, исписанные фразами, и, чтобы от одной стены пробраться к другой, нам приходится перелезать через мебельные склады, свалки разбитых статуй и чердак детства, на котором похоронены крокет и пасс-буль. Почему нам неведома легкость сна? Во сне летаешь так естественно, что кажется, и, проснувшись, полетишь. Но когда мы бодрствуем, мы оказываемся в плену трех стен, становимся жертвами массы предметов, скрывающих от нас четвертую стену, прозрачную, которая должна открываться на бесчисленное множество других стен (скажем так, на свободу).

Если смотреть сверху, дом представляется жилищем, в котором я могу жить исключительно благодаря привычке. Если подняться выше, это уже точка. Если еще выше — дом пропадет совсем. Когда смотришь из самолета, человеческая жизнь исчезает прежде, чем дома и поля. Но вскоре исчезает все: и жизнь, и дома, и поля.

Поднявшись еще выше, мы будем видеть только вращение земного шара. Еще — и он исчезнет, как исчезло движение всего, что на нем живет. Тогда станет видна материя, она будет казаться плотной и неподвижной, состоящей из неуловимого для глаз, непостижимого шевеления.

Лучше представить себе обратный пример. Вообразим микроскоп с регулируемой мощностью увеличения. Сначала мы увидим предмет, затем — из чего он состоит, потом увидим вращение атомов, потом лишь несколько атомов, потом один атом, бомбардируемый нейтронами, потом бомбардировка стихнет. После этого мы увидим орбиты и траектории движения звезд, затем одну планету, затем фрагмент этой планеты, который покажется нам неподвижным. После мы увидим то, что находится на этой планете. Увидим дома, тех, кто в них живет и умирает.