Эта сильная слабая женщина

— Давайте решим так, — сказал Автономов. — Как вы скажете, так мы с этим заявлением и поступим. Согласны?

Она кивнула. Понемногу начала приходить в себя. Почувствовала какую-то странную пустоту вокруг и в себе самой, словно это была она и в то же время не она, совсем другой человек, за которого она видела, слышала, думала… Сегодня я собиралась зайти к нему и сказать… Что я собиралась сказать? Нет, не надо никуда идти. Сейчас я открыла правду не только Автономову, но и себе тоже. Он у ш е л. Зачем скрывать это от себя?

Любовь Ивановна медленно поднялась, опираясь ладонью о стол. Автономов поддержал ее под руку, довел до двери, — и, если бы она могла увидеть сейчас его лицо, она увидела бы, какая была на нем боль…

— Так как будем решать? — уже возле двери спросил Автономов.

— Разве я не сказала? — ответила она, и Автономов торопливо закивал: «А, ну да, ну, конечно, Любовь Ивановна… Пусть все так и будет, как вы сказали…»

А там, за дверью, в комнате техсекретарши, сидел Жигунов и сразу поднялся навстречу Любови Ивановне. Будто он специально пришел, чтобы увидеть ее после этого разговора. А может быть, так оно и было на самом деле, и, может, даже после совета с Автономовым — приходить или не приходить, ждать или не ждать?..

Видимо, Автономов стоял за спиной Любови Ивановны, потому что Жигунов поглядел куда-то поверх ее головы, кивнул и, молча подойдя к Любови Ивановне, взял ее под руку. Они вышли в коридор, и Жигунов мягко сказал:

— Не надо вам сейчас в лабораторию. Зайдемте лучше ко мне.

Она освободила свою руку.

— Не сердитесь, — все так же мягко сказал Жигунов. — Я ей всю ночь спать не давал, говорил — не пиши ты ничего, нельзя так… Да разве ее уговоришь? — Он отворачивался от Любови Ивановны, будто боясь встретиться с ее глазами. — Вы поймите ее, Любовь Ивановна, ведь она от доброты своей… Если б вы знали, сколько она из-за вас плакала. Придет домой и плачет… А когда села писать, я ей сказал, что она своей добротой злое дело сделает. Не послушала, сделала…

— Сделала… — повторила Любовь Ивановна. Она пошла по длинному коридору к себе и слышала, что Жигунов идет сзади, но не могла и не хотела больше говорить с ним ни о чем. Зачем он ждал меня? Оправдаться? Сказать, что сам он в стороне? Защитить передо мной Ангелину? А ведь в одном он прав! Как же я сама никогда не знала, не догадывалась даже, что доброта может породить зло?!

…Домой, домой, скорее домой, в тишину пустой квартиры, в свою комнату. Никого не видеть, не слышать, остаться совсем одной, не подходить к телефону, если позвонят, никому не открывать дверь, если придут. А может быть, срочно, завтра же взять отпуск и уехать, у нее есть тетка в Челябинске, — уехать к тетке… Уехать и никому, даже ребятам, не сказать — куда, чтоб не писали, не искали, не присылали телеграммы… Ей нужно было снова, как и тогда, когда умер Якушев, убежать, спрятаться где-нибудь и через несколько лет прийти в себя.

Пока что она могла убежать только домой и спрятаться только там, чтобы хоть немного успокоиться и справиться со своей растерянностью.

Ощущение пустоты вокруг не проходило. Оно было знакомо ей, она уже испытала его однажды и знала, что острое чувство одиночества придет позже. Все повторялось с той лишь разницей, что сейчас можно было снять трубку, набрать номер и услышать е г о голос…

Не надо звонить. Зачем? Все равно теперь мы будем встречаться год за годом — в коридорах института, в столовой, в Доме ученых, в магазине, в автобусе, просто на улице. Будем здороваться. Хватит ли сил спросить — как ты живешь? А если все, что вчера там, под навесом, рассказала Ангелина, — правда, останется ли Зоя в лаборатории? Наверно, нет. Не может остаться, сама должна уйти…

Любовь Ивановна сняла с антресолей чемодан, раскрыла его, начала собираться, будто уже была в отпуске, а в сумочке лежал билет на самолет или поезд к у д а-т о т у д а… Она вынимала из шкафа платья, рылась в белье, и ей казалось, что она должна найти что-то утраченное давным-давно и очень важное сейчас, но что именно — она никак не могла сообразить. И снова и снова вынимала вещи, перетряхивала платья, раскрывала коробки со старыми письмами и фотографиями. Она двигалась все быстрее, сама не догадываясь, что сейчас это было ее единственным спасением, но никак не могла найти то, что, казалось ей, должна была найти…

Потом она словно очнулась и увидела, что за окнами уже темно. Дождя не было, но с улицы по-прежнему пахло сыростью. Любовь Ивановна поглядела на часы — начало первого, а она и не заметила, как подступила ночь. Кирилла не было. Она равнодушно подумала: наверно, опять придет пьяный, — и телефонный звонок, оборвавший эту мысль, был неожидан, как взрыв в ночной тишине.

Все-таки Любовь Ивановна подняла трубку.

— Ты только не кидайся на меня, — хрипло сказала Ангелина, — и не бросай трубку. Потом разберемся, что к чему. Я звоню потому, что твой Кирилл в больницу попал. В нашу. Мне сейчас позвонили, говорят, его кто-то избил. Ты слышишь?

— Да, — сказала она. — Слышу…

…К Кириллу Любовь Ивановну не пустили, успокоили — ничего опасного. Разбито только лицо, никаких переломов нет. Привез его сюда милиционер на мотоцикле, хотел было допросить, узнать, кто бил, но парень только мычит что-то нечленораздельное. Завтра милиция будет здесь с утра. Так что вы идите спокойно домой, мамаша. Преступника-то найдут, а вот то, что парень у вас пьет черт знает до чего, — на это вам, мамаша, надо обратить внимание, может худо кончиться.

— Да, — сказала она. — Я знаю…

Домой Любовь Ивановна не пошла. Сейчас ее словно вела какая-то смутная догадка, какое-то предчувствие, — и перед ней было пустынное шоссе, мокрый асфальт, она слышала набегающий и тут же уходящий шум редких машин, шелест деревьев под ветром, короткие, спросонья, вскрики птиц… Она шла и шла, все быстрей и быстрей, почти бежала, будто боясь опоздать и не узнать того, что должна была узнать. Ею владело то же самое состояние, что и дома, когда она что-то искала и не могла найти это что-то.

Даже в темноте, в темных деревенских улицах, она сразу разыскала Веткин дом. В окнах, задернутых занавесками, был свет. Залаял, не узнав ее, Кардан. Любовь Ивановна поднялась на крыльцо и постучала — Ветка открыла сразу, будто стояла там, за дверью, и только ждала, когда Любовь Ивановна постучит…

— Любовь Ивановна?

— Володя дома? — спросила она и, не дожидаясь ответа, пошла в дом.

— Он уже спит.

Любовь Ивановна подошла к кровати. Володька лежал, с головой накрывшись одеялом.

— Ты же не спишь, — сказала Любовь Ивановна. — Слышишь? Сейчас же повернись ко мне!

Володька откинул одеяло и нехотя повернулся, щуря от света глаза.

— Покажи свои руки. Ну! Володя!

Так же медленно и нехотя он протянул матери руки с распухшими, в крупных ссадинах, пальцами.

— За что ты его избил?

Володька рывком сел на кровати.

— За что? — крикнул он. — А ты не знаешь, за что? За тебя — вот за что! Не поняла, да? Значит, и не поймешь, а мне это уже вот как осатанело! Всю дорогу только и слышал — Кирюша, сыночка, золотаечка!.. А сыночка тебе всю жизнь к чертям переломал! Можешь ничего не говорить, я-то все знаю про Андрея Петровича, неважно откуда… Об одном жалею — не успел врезать как следует, он сразу повалился, золотаечка твой…