Это будет вчера

Я пожал плечами.

– Все в порядке бывает, Глебушка, только у полных кретинов. А как, кстати, прошел ваш митинг <174>Свободу счастью<175> – так, кажется, он назывался?

Глебушка искренне рассмеялся.

– Ты слишком много пьешь, Фил. Смотри, поосторожней с этим делом.

Тут же появилась подружка Глебушки. Ее рука была совершенно здорова. Она запищала на весь бар так, что в моих ушах зазвенело.

– Фил, кстати, нам нужна реклама для нашего преуспевающего ресторана. Ты бы не мог сфотографировать нас с Глебушкой на фоне этой прекрасной люстры? – И она указала совсем здоровой рукой на блестящее чудовище, висящее в центе зала.

– А как рука твоя? – не ответил на ее просьбу, – уже не болит?

– Тьфу-тьфу-тьфу, – переплюнула она через левое плечо. – Какая рука, Фил? Что ты каркаешь? Ты что – с перепоя?

– Нет! – рявкнул я во всю глотку, – я не с перепоя! Я уже два дня не пью!

– Успокойся, Фил, мы тебе верим, – и Глебушка услужливо подставил мне под нос очередную кружку пива. И я ее залпом выпил. И тут заметил краем глаза лежащую на стойке газету. По инерции, привыкший за последнее время к самым невероятным новостям, схватил ее и принялся лихорадочно листать.

На одной странице мой взгляд остановился. По-моему, у меня был ужасный вид. Безумные глаза и белое, как мел, лицо. И Глебушка осторожно прикоснулся к моему плечу.

– Что-нибудь случилось, Фил?

– Случилось, – глухо выдавил я. И не выдержал, Я закрыл лицо руками и заплакал. Я уже тысячу лет не знал вкуса слез, Потому что не знал настоящей боли, о которой мне когда-то рассказывала Мышка. Когда хочется физической боли, когда хочется куда-то бежать, а бежать уже некуда, потому что впереди – стена.

В утренней газете сообщалось о смерти рыжеволосой девушки по имени Маша. Ее тело было найдено в ее маленьком доме. На полосе была помещена фотография.

Этот снимок был копией снимка, который мы когда-то делали с Григом. Разбросанные пышные волосы, цветной сарафан с проступающими на нем каплями крови, тонкие руки, распластавшиеся по полу. И на правой руке пальцы, словно сжимающие смычок. Единственное отличие от фотографии Грига – это один белый сандаль на ноге и в волосах яркая бусинка.

Из оцепенения меня вывело легкое пожатие руки. Я резко обернул свое мокрое от слез лицо. Передо мной стоял Григ.

– Идем, Фил, – тихо сказал он. – Тебе нужен воздух. Идем…

Мы стояли на набережной городской реки и молчали, вглядываясь в мутную воду.

– Ты сам говорил, Фил, что жизнь в любом случае не должна прерываться, – перебил, наконец, молчание Григ. – И нет ничего лучше, чем жизнь.

– Когда в жизни ничего не остается, нет ничего хуже ее.

– Не надо так, Фил. Тебе, я слышал, предложили прекрасную работу, твои фотографии уже высоко оценили. Тебе нужно уезжать отсюда, Фил.

Я упрямо помотал головой.

– Нет, Григ. Я остаюсь здесь. Здесь когда-то я нашел счастье, здесь я и переживу горе. А как ты, Григ?

Григ тоже упрямо покачал головой.

– Нет, я уезжаю. Туда, где когда-то встретил свое счастье. И там попытаюсь пережить остальное. И попытаюсь все начать с нуля.

– Но с чего начинать, Григ?

– Если бы я это знал…

Стук глухих шагов по каменной мостовой заставил нас очнуться. Дорогой элегантный костюм. Черные лаковые ботинки, широк полая шляпа, надвинутая на высокий лоб и холодные, как лед, глаза. Это был Дьер. И мы, в рваных джинсах, помятых майках и стоптанных кедах выглядели перед ним мальчишками. Но это был тоже вызов. Мы уже знали, что он. Но нам он был уже не интересен.

– И все-таки странные вы люди, – сказал Дьер своим металлическим голосом. – Вы способны причинить себе столько боли, что даже я безнадежно развожу руками. Даже я на такое не способен.

– Мы просто люди, – усмехнулся невесело я. – И не требуй от нас большего. На большее мы не способны.

– Ну что ж. Во всяком случае, каждый из вас сам себе выбирает дорогу. В моих силах только подсказать какую. И вы вправе воспользоваться или отказаться от моего совета. Поэтому я умываю руки.

И он, резко повернувшись, пошел прочь. Стук его черных лаковых ботинок раздавался по мостовой. Красивый, элегантный, с льдинками в светлых глазах.

И мы уже не знали когда и каким его увидим. Но то, что увидим – не сомневались.

А над нами светило огненно-рыжее солнце. И белые пушистые облака, теплые, как парное молоко, низко свисали над нами. И в воздухе кружился запах жасмина. И где-то далеко-далеко, в глубокой бесконечности, где не бывает печали и слез, мы услышали волшебную музыку Моцарта. Сумасшедшую музыку любви, которую он когда-то подарил нам. И я подумал о девушке с огненно-рыжими волосами (таких волос не бывает, я знаю), которая знала тайну солнца. Сегодня эту тайну узнали и мы. И я подумал, что мы одинаково любили ее. И одинаково ее погубили. Григ погубил, когда-то отняв любовь. Я погубил, когда-то любовь подарив. И мы одинаково были виноваты в ее смерти. И одинаково невиновны.

– Ну, прощай, Фил, – Григ протянул руку и я ее крепко пожал.

– Прощай.

Мы удалились в разные стороны. И я, вглядываясь в ярко-рыжее солнце, прислушиваясь к волшебной музыке Моцарта, мысленно улетая в голубую бесконечность, подумал, что в этом мире все-таки еще есть для чего жить. И мы будем обязательно жить. Может быть, по-другому. Григ, наверно, станет более открытым и, возможно, вернется к нему его прежняя обаятельная улыбка. Я, наверно, стану более рассудительным и на моем лбу появится сеть глубоких морщин. Я знал, что мы еще будем радоваться солнцу, совершать ошибки и исправлять их, и нас еще в жизни настигнет удача. Единственное, что я не мог знать, будем ли мы еще по-настоящему счастливы на этой земле. Или только далеко за ее пределами когда-нибудь еще раз узнаем настоящее счастье…

Дьер

Я – никто. И я – все. Я есть. И меня нет. Я кто угодно, но я только не Бог. Я могу сидеть в грязных лохмотьях в подворотне с протянутой рукой и просить подаяние. Я могу появляться в шикарном костюме в самом дорогом ресторане и снисходительно наблюдать за заискивающей передо мной публикой. Я могу в рваных джинсах и стоптанных кедах крутиться среди крикливой богемы. И с тем же успехом сидеть в домашних тапочках перед телевизором и уплетать жареные котлеты. Я могу невинного упрятать за решетку. И самый здравый рассудок поместить в сумасшедший дом. Я могу толкнуть на предательство самую благородную душу. И самый высокий смысл жизни затоптать в грязь.

Я есть везде. И меня нигде нет. Я способен на многое. Я способен на все. Но я только не Бог.

И я все понимаю в этой жизни. И могу с точностью до миллиметра разложить ее по частям. Единственное, что я не могу и не смогу понять – это людей. Их, которым дано самое высокое право – жить. Их, которые так и не могут этим правом воспользоваться по достоинству. Но мне и не надо их понимать. Достаточно, что я рано или поздно посещаю каждого из них. И каждый из них принимает маня. Принимает по-разному. В силу своего достоинства, своей чести, своей правды. Но все без исключения принимают.