Это было в Коканде

«Если власть будет думать о том, как объяснить каждый свой шаг, она перестанет быть властью, - жестко сказал он.
– И помните: кто подымал руку против меня, тот не выезжал из Средней Азии живым. И не уедет, пока я жив!» - добавил он.

С этими словами он отослал их. Он загнал их, каждого в свое стойло. Опасный, неверный Хамдам, который мог когда-нибудь встать на дороге, мертв.

Блинов далеко… Еще остается Жарковский, но это сладится, он человек с пятнышком. Карим был доволен.

Когда Юсуп вошел в кабинет, Карим приветливо сиял.

Но молчание, длившееся минуту, показалось ему необычайным. Улыбаясь, он протянул Юсупу кожаный портсигар с папиросами. Юсуп, отказываясь, покачал головой. Карим присмотрелся к нему, стараясь понять его мысли, и быстро сказал:

–  Хамдам-то помер. Вот неожиданность!

Юсуп думал именно об этом. Вскинув голову, он крикнул:

–  Да, да! Что такое?

–  Смерть, - спокойно ответил Карим.
– Она не разбирает.

–  Но почему все развалилось? Почему всех выпустили?

–  Ну! Это надо спросить Жарковского… Может быть, так надо… многозначительно проговорил Карим.
– Мало ли по каким причинам. Мы не знаем.

Юсуп снова покачал головой, показывая сейчас, что он соглашается с Каримом. За минуту до этого он касался рукой револьвера, он был вспыльчивым человеком… Но у него была привычка военного - сперва осмотреться и, прежде чем принять решение, учесть обстановку.

–  А это верно, что труп Хамдама вскрывали?
– спросил он.

–  Да… - ответил Карим.
– Ну, дело не в этом. Вскрывают всех. Но я послал отсюда в Коканд специально профессора Самбора.

–  Знаю Самбора. Я лежал у него в клинике. Ну, и что же?

–  Ничего, - Карим вздохнул.
– Хочешь, я дам тебе прочитать протокол… то есть копию! Оригинал, конечно, в ГПУ.

Порывшись в бумагах, он вытащил листок - копию протокола вскрытия:

–  Вот.

У Юсупа слегка задрожали руки. Он пробежал глазами: «…тела Хамдама Хаджи… вскрытие производил судебно-медицинский эксперт гор. Ташкента профессор Самбор».

Далее сообщалось, что на трупе ни внешних, ни внутренних признаков насильственной смерти не обнаружено. В заключение профессор Самбор писал: «Смерть произошла от паралича сердца на почве крупозного воспаления, кроме того Х. Х. страдал воспалением двустворчатого клапана сердца, миокардитом, склерозом венозных сосудов сердца и аорты. Н а с и л ь с т в е н н а я с м е р т ь и с к л ю ч а е т с я».

–  А почему подчеркнуто?.. Думали, что убит?
– спросил он, глядя на Карима.

–  Были слухи, что отравлен. Может быть, верно… Все может быть, сказал Карим.

–  Ну, как же?.. Ведь Самбор - знающий человек, - проговорил Юсуп, взмахивая листком.

–  Ну-у, - протянул Карим.
– Есть многое на свете, друг Горацио… Знающие не всегда все знают.

–  Ну кто? Кто мог? Кто мог это сделать?

–  Свои.

–  Боялись разоблачений?

–  Конечно! Этот человек много унес с собой в могилу, - хладнокровно ответил Карим, почесывая висок.
– Это означает, что мы ничего не сделали, что наш классовый враг оказался изворотливее, хитрее, чем мы ожидали… говорил Карим, закуривая новую папиросу.
– Прохлопали! Скоро начнется сев, - продолжал Карим, вспоминая свою речь, напечатанную в газете.
– С дорог весны мы должны убрать всех оппортунистов, всех бюрократов, всех классовых врагов… мерзавцев, негодяев!

Юсуп смотрел на узкие, как две ленточки, губы Карима.

–  Надо выработать ряд жестких мер… Устроим специальное заседание… Обсудим… Надо быть начеку… Начеку!
– отрывисто, властно, с энергией и ненавистью в голосе говорил Карим, устремив взгляд на чернильницу. Затем с чернильницы он перевел взгляд на Юсупа.
– А главное - надо во что бы то ни стало поймать врага, - добавил он, будто чувствуя, что чего-то не досказал.
– И я поймаю его. Клянусь!

–  Ты так это говоришь, таким тоном, как будто ты не уверен в этом, сказал Юсуп и рассмеялся.

– Неужели ты в этом не уверен?

–  То есть как не уверен?
– спросил Карим и вдруг почувствовал, что он краснеет в первый раз в жизни и что руки у него мгновенно стали мокрыми и горячими. Этот совершенно невинный по форме вопрос, такой легкий, такой простой и такой, по существу, глубокий, вонзился в Карима, точно игла, и вдруг нарушил годами выработанную привычку быть готовым ко всему. Ни одно прямое, брошенное в лоб обвинение никогда не подействовало бы так на Карима.

–  Хоп, хоп!
– сказал Юсуп.
– Мне надо идти. До вечера!

–  До вечера, - повторил Карим и улыбнулся, чувствуя, что делает это последним напряжением нервов, потом протянул руку Юсупу и крепко ее пожал. Он проводил Юсупа до двери, а когда дверь за Юсупом закрылась, он схватился за портьеру и так дернул ее, что материя затрещала. Портьера повисла на одном последнем кольце.

Лицо Карима перекосилось, как будто кто-то ударил его по голове. Он опустился в кресло и просидел в нем минут пятнадцать, не двигаясь, молча прислушиваясь к звону капель за окном, падавших с методической точностью, будто часы, отбивавшие секунды. У него слегка закружилась голова… Он быстро провел рукой по волосам, успокоил себя и нажал кнопку к Вахидову, чтобы сдать ему подписанные бумаги.

Секретарь Вахидов, войдя в кабинет, удивленно оглянулся на портьеру, потом на Карима.

–  Это я нечаянно… - пробормотал Карим, усмехнувшись. Голос у него охрип, ему пришлось откашляться.
– Поправить надо, - сказал он, указывая на портьеру, затем дотронулся пальцем до лба и подумал: «Какая глупость! Неужели конец? Нет, это нервы. Просто показалось…»

Карим тряхнул головой, отгоняя от себя страшные мысли.

Юсуп покинул здание Совнаркома. По-прежнему у входа шагали постовые милиционеры. Дождь не унимался. На секунду все показалось ему как в Ленинграде: обхлестанные дождем машины, мокрые деревья, блестящий от дождя асфальт, влажный песок на аллее бульварчика. Невольно вспомнились колонны Смольного. «Если бы Киров был тут… - подумал Юсуп.
– Пойти бы к нему, вот как пришлось побывать у него в Ленинграде…»

Юсуп присел на скамью в конце бульвара, выходившего на улицу. «Что же мне делать?
– подумал он.
– К Жарковскому идти нелепо, он считает, что все расследовано, все закончено. Обратиться в партийные организации?»

Это было трудное состояние. Но Юсуп был настойчив и упорен. Некоторые его спрашивали: «Чего вы добиваетесь? Какие у вас факты, черт возьми, чтобы говорить о таких вещах?» Он отвечал: «У меня есть жизнь. Это ведь тоже факт, черт возьми. Она тоже что-то доказывает, надо только внимательно слушать и прилежно смотреть и говорить об этом…» Шел месяц, другой, он везде говорил о деле Хамдама. Он писал даже Блинову, Лихолетову. Верный себе, стремительный Александр сразу ему ответил: «Чуешь дымок - жарь, ставь вопрос… А еще лучше - приезжай в Москву, посоветуемся, разберемся».

До Карима, конечно, доходили слухи и об этих письмах и об этих разговорах. Карим смеялся, не придавая им значения, только однажды сказал: «Не заболел ли Юсуп маниакальной идеей?»

Но Юсуп не был одинок. Ряд товарищей сочувствовал ему и поддерживал его. Он не был одиноким и в своих ощущениях.

Чтобы правильнее оценить их, заглянем несколько в душу Юсупу. Пожалуй, только он из всех ташкентцев мог чувствовать в хамдамовском деле что-то и сугубо свое, очень личное, больно его задевающее, чем он так долго мучился. Поэтому и с друзьями по работе и на всякого рода собраниях он советовался, пытался «прощупать» их мнения.