Это было в Ленинграде. У нас уже утро

Дмитрий долго стоял, пристально глядя на спящего, потом тронул его за плечо.

Весельчаков открыл глаза.

— Чего надо? — спросил он, увидев перед собой незнакомого человека.

— Вас зовут Алексей Степанович?

Весельчаков разом поднялся. Он слегка побледнел. Глаза его часто мигали.

— Вам чего? — изменившимся голосом неуверенно повторил он.

— Здравствуй, отец, — сказал Дмитрий, глядя ему прямо в глаза.

Весельчаков поднял руки, отступил на шаг, потом опустил руки, облизал губы и, точно захлёбываясь, произнёс:

— Ты… ты что это говоришь, а?

Дмитрий молчал.

— Ты… Митя?

— Я, отец.

Весельчаков опустился на кровать.

— Вот… вот ведь какое дело… — растерянно сказал он.

Они не обнялись и не поцеловались. Дмитрий тоже присел на кровать.

— Как живёшь, отец?

— Живу, — опустив голову, сказал Весельчаков. Потом тихо, почти шёпотом, спросил — Мать как? Жива?

— Жива.

— Замужем?

— Нет.

Весельчаков покрутил головой, точно слепой, и сказал:

— А я вот… здесь нахожусь.

— Вижу.

Они помолчали.

— Что ж, — неестественно громко сказал Весельчаков, — раз такое дело, выпить надо. Ты водку пьёшь?

— Пью.

Весельчаков достал из чемодана, стоявшего в углу, бутылку, два стакана и жареную рыбу.

Когда он разливал водку, было слышно, как горлышко бутылки стучит о край стакана.

— Пей! — громко сказал Весельчаков. — Ты японскую-то уважаешь?

— Не пробовал ещё.

— А настоящей с материка не захватил?

— Не захватил.

— Ну, давай.

Дмитрий выпил залпом и поморщился. А Весельчаков пил долго, словно боялся возобновления разговора.

— Дрянь напиток, — наконец сказал он, вытирая губы ладонью. — Ты что же… завербовался?

— Завербовался.

Разговор явно не клеился.

— В дому-то старом жили? — не глядя на сына, спросил Весельчаков.

— Старый дом немцы сожгли. Сейчас новый выстроили.

Весельчаков опустил голову:

— А я вот… Завертела меня жизнь…

Они снова помолчали.

— Ты что же, — наливая по второй, громко спросил Весельчаков, — рыбачить здесь будешь?

Дмитрий молчал.

— Тут с умом рыбачить нужно. Народишко хлипкий, настоящих рыбаков мало. Ко мне на сейнер пойдёшь?

— Я… не буду здесь работать, отец, — тихо сказал Дмитрий.

— Не будешь? — переспросил Весельчаков. — Ай переводят?

— Нет. Я сам.

— Это почему?

— Плохо здесь о тебе говорят, отец.

— Обо мне? — встрепенулся Весельчаков. — Кто же это обо мне говорит, а?

— Люди.

— Какие такие люди? — визгливо закричал Весельчаков. — Шушера разная! За рублём приехали, да взять не умеют. А я умею! Вот на меня зубы и скалят.

— Не все за рублём приехали, — негромко, но твёрдо сказал Дмитрий.

Весельчаков внимательно посмотрел на сына:

— Ты, может, партийный?

— Кандидат партии.

— Так, — внезапно упавшим голосом сказал Весельчаков. — Значит, начальством будешь. Что ж, валяй, тяни отца, прорабатывай…

Дмитрий молчал.

— Твоё здоровье, Дмитрий Алексеевич, — мрачно усмехнулся Весельчаков, поднимая стакан.

Они молча выпили.

— Я знаю, Митя… — заговорил Весельчаков, придвигаясь к сыну. — Виноват я перед вами. Шутка сказать — пятнадцать лет… Только ты на меня зла не держи… Жизнь — штука трудная… Останься, Митя.

— Не могу я здесь работать, когда об отце моем такая слава. Не могу, понимаешь?

— Стыдишься? — зло сказал Весельчаков. — В чистенькие вышел? А мне стыдиться нечего. Я не ворую, людей не убиваю. Тружусь, и мне за это деньги платят. Меня партия не кормит…

— Партию ты оставь! — резко сказал Дмитрий; он встал с кровати. — Прощай.

Весельчаков медленно поднялся. Колени его дрожали.

— Ну, прощай, коли так, — глухо сказал он. — Вот как встретились, значит…

Дмитрий повернулся и пошёл к двери.

— Митя!.. — крикнул ему вслед Весельчаков.

Но Дмитрий уже захлопнул за собой дверь.

Новые суда покачивались в ковше. Рядом с ними японские судёнышки казались убогими и жалкими. Дело было не только в том, что они уже отслужили свой век и наполовину вышли из строя. Дело прежде всего было в огромных технических преимуществах нового советского флота. Снабжённые мощными моторами и новейшим рыболовным оборудованием, советские суда отличались от японских так же, как винтовой пароход отличается от колёсного.

Но странное дело, к чувству радости, которое ощущал Доронин, глядя на сверкающие свежей окраской новенькие суда, примешивалось и какое-то другое чувство. С удовольствием наблюдая за тем, как новые сейнеры и дрифтеры выходят в море, Доронин каждый раз вспоминал о Жихареве и его вёсельных кунгасах. Конечно, пройдёт ещё совсем немного времени, и колхозы тоже получат флот. Главк уже официально сообщил об этом. Но пока что колхозники выходят в море только на кунгасах, да и то по очереди.

И Доронин всё чаще и чаще стал подумывать о том, не отдать ли колхозам несколько новых судов…

«Почему, в самом деле, не сманеврировать? — размышлял Доронин. — С хозяйственной точки зрения это вполне целесообразно, — ведь план рыбодобычи колхозов входит как составная часть в общий план комбината. А с политической тем более: это будет серьёзный шаг на пути к укреплению колхозов».

Нет, он не рассчитывал, что его идея сразу вызовет восторг на комбинате. Он прекрасно знал, что и его люди истосковались по настоящей работе, что им осточертела японская кустарщина, что они с завистью смотрят вслед счастливцам, уходящим в море на новых судах.

Доронин, может быть, колебался бы ещё довольно долго, если бы не одно неожиданное обстоятельство.

Из колхоза вернулся Антонов. В тот же день вечером он явился к Доронину и сказал, что хочет с ним поговорить.

Доронин пристально оглядел Антонова, стараясь угадать, о чём хочет говорить с ним этот высокий худощавый человек со спокойными, чуть прищуренными голубыми глазами, каспийский рыбак, бывший бригадир рыболовецкого колхоза.

— Вот какое дело, товарищ директор, — начал Антонов. — Побывал я в двух колхозах и прямо вам скажу: не могут люди так жить.