Это было в Ленинграде. У нас уже утро

— Не узнал? — рассмеялся Висляков. — Нас, брат, сразу не узнаешь. Ну, пойдём ко мне. Наваги привёз?

— Какая сейчас у меня навага?

— Знаю я, это я так. Постой, брат, куда же это я иду? — воскликнул Висляков и остановился. — Ты уж прости, до дому доведу, а сам — на станцию. В полчаса обернусь. Заминка там у нас с платформами, понимаешь, какое дело…

Они подошли к небольшому деревянному домику, в окнах которого белели занавески.

— Вот и моя хата, — сказал Висляков и постучал в дверь. — Веруня, гостя принимай! — крикнул он.

«Жена, наверное», — подумал Доронин, но, когда дверь отворилась, он увидел на пороге худенькую, невысокую девочку, которой можно было дать не более четырнадцати лет.

— Прими гостя, Веруня, а я скоро вернусь, — сказал Висляков и торопливо зашагал в сторону.

— Проходите, пожалуйста, — очень серьёзно сказала девочка.

У неё был низкий голос, неожиданный для её возраста и вида.

Доронин вошёл.

— Раздевайтесь, папа скоро вернётся.

Сняв пальто, Доронин повесил его на вешалку рядом с брезентовым шахтёрским костюмом.

— Проходите, — повторила девочка и распахнула дверь в комнату.

Доронин зажмурился от неожиданности. Перед ним была комната, залитая светом. Казалось, что свет струится не только из окон, проникая сквозь занавески, но и из мебели: из белых, некрашеных, но аккуратно сделанных стульев, стола, буфета, из свежепобелённого потолка, из светлых обоев.

Всё это настолько отличалось от серых и чёрных цветов, к которым уже начал привыкать Доронин, что он удивлённо остановился на пороге.

— Ну, что же вы? — раздался за его спиной голос девочки.

— Сколько у вас света! — восхищённо сказал Доронин и шагнул в комнату.

— Мы любим свет. Все шахтёры любят свет. Садитесь, пожалуйста. — Она показала на диван, а сама села на стул, с достоинством выполняя обязанности хозяйки.

— Значит, вас зовут Вера? — спросил Доронин, думая, что глупо говорить отцу «ты», а его четырнадцатилетней дочери «вы».

— Вера, — ответила девочка.

— И давно вы здесь?

— Я приехала вместе с папой.

— А как же школа?

— Когда мы приехали, школы ещё не было, а теперь есть.

— В каком же вы классе? В седьмом?

— В восьмом.

— Значит, через три года на материк?

— Почему?

— Надо же будет поступать в вуз.

— К тому времени здесь будет вуз, — тоном, не допускающим возражений, сказала Вера.

Доронин улыбнулся, ему понравилась эта уверенность.

— В какой же вы хотите?

— В сельскохозяйственный.

— Не думаю, чтобы такой вуз тут скоро открылся, — сказал Доронин. — Прежде всего тут будут горный, нефтяной, рыбный… Сельское хозяйство имеет на Сахалине второстепенное значение.

— Это предрассудок, — спокойно возразила девочка, — японский предрассудок.

— Почему же? — смущённо улыбнувшись, спросил Доронин.

— Потому что японцы выкачивали из этой земли все и не вкладывали ничего. А сельское хозяйство требует заботы и внимания.

Вера прямо сидела на стуле, её острые коленки выступали под сереньким платьем. Закинутыми назад руками она обхватила спинку стула.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Доронин. — Здесь, конечно, должно быть сельское хозяйство. Я знаю один такой колхоз… Да и земля позволяет.

— Прекрасная земля, — убеждённо ответила девочка. — Тут есть такие места, еланями называются, где рожь в один месяц двух метров вышины достигает. Совсем как у нас на Украине.

— Японцы, говорят, уверяли, что некоторые виды овощей тут вовсе не могут родиться… — увлекаясь, сказал Доронин.

— Японцы сажали в тюрьму тех, кто пробовал разводить здесь помидоры, — сказала Вера.

— За что же?

— Им было выгоднее привозить помидоры из Японии и продавать по дорогим ценам. А насчёт того, что не родятся… Пойдёмте. — Вера вскочила со стула.

Они вышли из дома и очутились в тесном дворике. Доронин увидел маленький сарай, примыкавший к дому и скорее напоминавший большой ящик со стеклянной крышей. Вера открыла дверь, и на Доронина сразу пахнуло теплом.

— Входите, — предложила Вера, — вдвоём там не уместиться.

В сарайчике топилась крошечная железная печь. На столе стояли ящики с землёй. Доронин увидел зреющие помидоры, стрелки зелёного лука, листья капусты…

«Чёрт побери, вот это девчонка!» — подумал он, выхода из сарая.

— Ну, как? — спросила Вера.

— Здорово! — вырвалось у Доронина.

Вера улыбнулась. Вся её серьёзность сразу исчезла.

— Вам нравится, правда? — затараторила она. — Я и дома овощи сажала… Кругом уголь, все чёрное, а тут свет и зелень… Правда, здорово?

В это время у входной двери раздался энергичный стук.

— Иду, иду! — закричала Вера и бросилась открывать. Вошёл Висляков.

— Ну, ясно, — сказал он ещё с порога, — в свой ботанический сад таскала? Вот, понимаешь, Мичурин в юбке! — Висляков говорил как будто с осуждением, но Доронину было ясно, что он очень любит дочь и гордится ею.

— Веруня, умываться! — крикнул Висляков, снимая ватник и шапку.

Вера повернулась на одной ноге, подпрыгнула и скрылась. Через минуту она возвратилась с кувшином и стала поливать отцу, склонившемуся над белым эмалированным тазом. Потоки чёрной воды полились между пальцами Вислякова, а он, фыркая и захлёбываясь, говорил:

— Понимаешь, директор, не дают вовремя платформы. Все на японцев ссылаются — подвижного состава мало! А почему я на японцев не ссылаюсь?

Вера вылила на руки Вислякову последние капли и снова убежала за водой. А он стоял над тазом, зажмурив глаза и растопырив пальцы.

— С японцами тут покончено, ну и довольно о них вспоминать, — продолжал он. — Мы добычу разворачиваем, я уже три телеграммы от министра получил…

Вера принесла полный кувшин, и в таз потекли новые потоки чёрной воды. Постепенно цвет её стал меняться, и наконец вода стала прозрачной.

Висляков повернулся к Доронину, и тот увидел знакомое лицо с желтоватой, точно дублёной кожей, на котором топорщились чёрные усы. Казалось, Висляков держит во рту два куска угля.

Подхватив Доронина под руку, он повёл его в дом.