Это было жаркое, жаркое лето

Не веря своим ушам, Чиж ошеломлено молчал, уставясь на собеседника:

— Вы хотите сказать, — наконец удалось вымолвить ему, — что кто-то… Когда-то… Меня… В общем… — Он не знал, как лучше сформулировать свои мысли и чувства, охватившие его при услышанном сообщении.

— Думаю, что вы поняли меня правильно, — подтвердил профессор, которому было полегче — у него самая тяжелая фраза уже осталась позади. — Возможно, кто-то в свое время произвел вмешательство в ваше сознание, дав какие-то установки, возможно даже трансформировав вашу личность, преследуя какие-то свои определенные цели… Или же, как модно сейчас выражаться, закодировал вас, — добавил он чуть погодя.

Прежде, чем Чиж решился на очередной вопрос, он долго молчал, что-то про себя обдумывая:

— Скажите, Кирилл Матвеевич, — наконец собрался он с духом, — а вы могли бы меня раскодировать?

Теперь последовало не менее длительное молчание со стороны профессора, тоже тщательно обдумывавшего свой ответ.

— Видите ли Саша… Ведь вы позволите мне вас так называть? — И дождавшись утвердительного кивка, продолжил:

— Я предполагаю, что ничего невозможного в этом нет. Хотя… — Он помедлил. — Любое… Я еще раз подчеркиваю — любое вмешательство в психику человека; к примеру, путем воздействия гипноза, может привести к самым непредсказуемым и зачастую печальным последствиям. С этого мы начинали наш разговор.

Ведь эта область человеческого сознания пока так мало изучена… И потом. Ведь если предположить… Пока еще только предположить. Что факт так называемого кодирования действительно имеет место, то надо полагать, что произведено оно было не каким-нибудь Волковым, вы ведь отдаете себе в этом отчет? — Кажется, шуткой он пытался разрядить обстановку. — И думаю, что также не врачом из районной поликлиники, преследующим благую цель помочь вам избавиться от алкогольной, либо никотиновой зависимости. Кодирование скорее всего производилось врачами каких-либо определенных спецслужб, а это таит в себе немало подводных камней, наткнувшись на любой из которых вы рискуете распрощаться с жизнью или закончить свой путь там, куда вы так боитесь попасть — в изолированной палате, под бдительным присмотром врачей.

— Каких, например, камней? — спросил Чиж завороженно, словно ему читали захватывающий фантастический роман, не имеющий к нему в реальности никакого отношения.

— Например, в подобных случаях обязательно предусматривается некая защита, имеющая задачу не допустить любого рода вмешательство извне; которая, проще говоря, является заслоном возможному раскодированию, пусть даже… А в общем-то не даже, а в основном — путем уничтожения своего носителя.

— Это значит… — недоверчиво начал Александр и остановился.

— Вы правильно меня поняли, — кивнул профессор как-то даже слишком буднично для такой страшной фразы. — Носителя — значит вас. Кодирование могло быть осуществлено таким способом, что при любой попытке снять произведенные установки человек обречен на смерть. То есть, он просто запрограммирован на саморазрушение, — пояснил Кирилл Матвеевич. — Какой-нибудь мгновенно последующий инфаркт или что-нибудь в этом роде. И все это не считая вероятности такого «более легкого» исхода, как просто расстройство функций головного мозга.

— Вероятности спятить? — усмехнулся Чиж, хотя от всего услышанного ему менее всего хотелось смеяться.

— Ну, упрощенно можно выразиться и так, — ответил профессор без тени улыбки.

— Но все же раскодировать вы меня можете? — продолжал настаивать на более конкретном ответе Александр.

— Я могу всего лишь попробовать, но никоим образом не вправе позволить себе дать вам гарантии успешного завершения подобной операции, — пояснил профессор. — Но вы, Саша, перед тем как принять окончательное решение, должны все хорошенько взвесить. Поэтому, я предлагаю вам через какую-нибудь недельку заглянуть ко мне вновь, если, конечно, решение будет именно таким. Тогда мы с вами и поработаем. Если это произойдет раньше, можете мне дать знать раньше. Кстати, у вас есть мой телефон?.. — Кирилл Матвеевич написал на бумажке номер телефона, которым Чиж никогда не интересовался, так как никакими общими интересами с этим самым Волковым связан не был, и уже доведя его до двери своей комнаты, сказал:

— Ну, Саша, желаю вам удачи. До выхода я вас не провожаю, ведь вы, наверное, еще заглянете к приятелю… А решение лучше принять на свежую голову, это я говорю вам как врач, поэтому постарайтесь не злоупотреблять. Ну, вы меня понимаете…

Проходя мимо двери Волкова, Саша коротко постучал и не дождавшись ответа, заглянул внутрь незапертой комнаты. Уронив свою маленькую птичью головку на стол, прямо в стоящую перед ним пепельницу, на стуле сидел маленький человечек в грязной майке, которого звали Шуркой Волковым и который мнил себя наипервейшим ловеласом «Приреченских тканей». Да и не только «Тканей»… Перед ним стояло две откупоренных бутылки водки, из которых только в одной оставалось приблизительно грамм сто. «И куда в этого сморчка столько лезет?», — как-то отстранено подумал Чиж, закрывая дверь. Он решил не забирать остававшееся, хотя с собой принес сразу пять бутылок. После всего услышанного в этот вечер проблема бережливости не являлась для него первостепенной…

Уже добравшись до дома, просидев, не зажигая света, далеко заполночь и скурив при этом полпачки сигарет, он несколько раз снимал телефонную трубку, обмотанную изоляционной лентой, намереваясь позвонить профессору и сообщить о принятом решении, но всякий раз, вспоминая его последнее напутствие, клал ее обратно…

Сидя в одной из комнат, именуемой кабинетом, в своем роскошном двухэтажном особняке, Мышастый испытывал какое-то двойственное чувство… Интересно, — думалось ему, — может ли человек испытывать душевный подъем с одной стороны, и одновременно недовольство от своего бытия — с другой? Наверное, может, — решил в итоге он. Ведь ответ находится сейчас в мягком кресле его кабинета, имеет девяносто с гаком килограмм веса, который складывается, кстати, не из жира, но мышц, заплывших этим самым жиром; ну там плюс небольшой живот — все в пределах разумного, — ведь глупо предполагать, что дожив до пятидесяти шести лет, можно сохранить юношескую фигуру и оптимизм молодого человека, которому еще предстоит прожить жизнь…

Зазвонил телефон и Мышастый, преодолевая лень вперемешку с раздражением, потянулся к стоящему в пределах досягаемости антикварному столику, на котором стоял антикварный же аппарат, а точнее, сработанный под таковой. Раздражение было вызвано тем, что это наверняка звонила его жена — аппарат был внутренней связи и, что самое главное, именно он проявил если не глупость, то, по меньшей мере недальновидность, позволив в свое время жене установить эту домашнюю линию. Когда-то идея показалась ему разумной, вполне соответствующей духу времени и его пожеланиям, но когда выяснилось, что жена может звонить по десять раз на дню, выспрашивая какие-то ненужные мелочи, делая какие-то бестолковые предложения и замечания, спрашивать, где лежит та или иная вещь или, в конце концов, просто так, потому что ей хочется, к примеру знать, как он сегодня спал и как его самочувствие…

Хорошо еще, что дочь пошла совсем не в мать, хотя и была порядочной двадцатилетней стервой, и звонила ему только по делу, а следовательно, очень нечасто, напоминая своими качествами отца, его самого, Мышастого. На его дражайшую половину она также мало походила и внешне, и пусть и была порядочной дрянью, но если эта самая дрянь доставала его предельно минимально, то такая дрянь была предпочтительней той, первой. А первая в последнее время словно окончательно сошла с ума, завалив свою комнату какими-то подозрительными Орифлеймами, Блендаметами и прочими гадостями с не менее гадкими названиями, названия которых и без того раздражали его невероятно, звуча с утра до вечера по телевизору, в газетах и по радио. А жена, вместо того, чтобы хоть разок растрясти внушающую своими объемами невольное уважение — особенно человеку, неподготовленному к такому зрелищу заранее — задницу, занявшись какой-нибудь из разновидностей оздоровительной гимнастики, обходилась лишь разговорами о таковых с такими же объемистыми подругами, обсуждая плюсы и минусы той или иной системы. И даже какими-то долбаными тренажерами, позволяющими сгонять вес пассивно, лежа в кровати и налепив на себя проводочки, судорожно дергаясь от якобы безвредных электроразрядов, она не пользовалась — может было лень даже просто их цеплять? А вот он, Мышастый, с удовольствием играл в большой теннис — и совсем не для поддержания имиджа или нужных связей, а просто оттого, что ему доставляло это удовольствие. Также плавал в бассейне, заглядывал порой в тренажерный зал, и все это не считая таких мелочей, как игра в биллиард, всяческие бани и еще много чего полезного.

Порой он спрашивал себя: зачем ему нужно было жениться на этой дородной, ограниченной, ширококостной, но узколобой женщине в бигуди? Смешно, но порой ему казалось, что даже на свадьбе она надевала фату лишь для того, чтобы скрыть эти самые дырчатые штучки… Любовь? Вообще-то, наверное. Не хотелось ему быть уж совсем до конца несправедливым — была и она когда-то если не красивой, то весьма симпатичной студенткой-однокурсницей, и крупность форм, еще не дойдя до чрезмерности, в то время ее только украшала, и не была она тогда столь вздорной и ограниченной… Но, наверное, самое главное, что она дождалась его из тюрьмы, не разведясь мгновенно, как это практиковало большинство жен, когда он, в то время директор плодоовощной базы, пожалев денег и не заплатив назначенной ему суммы тем мордоворотом из ОБХСС, запросившим ее с наглой ухмылкой на наглой же физиономии, получил срок на всю катушку, отсидев его впоследствии от звонка до звонка…