Это настигнет каждого

– Но ведь этих подонков было десять или пятнадцать, а ты один, - перебивает его Клаус Бренде.

– Каждый из них дрался сам за себя; и когда первые четыре или пять, скорчившись, свалились на землю, прочие дали дёру. Караульные, стоявшие поодаль, не видели, что происходит. А только слышали крики. Как бы то ни было, в конце концов убежали... или уползли... все; кроме Долговязого, который лежал все на том же месте, и изо рта у него капала кровь.

– Сколько тебе лет, Гари?

– Тринадцать с половиной.

– Не больше? Ты уже настоящий юноша... судя по внешнему виду...

– Мне даже на пару недель меньше, если быть точным.

– Итак, эти подонки убежали... Все, кроме одного. Матье лежал на земле. Или он поднялся?

– Нет, он лежал.

– А ты стоял рядом?

– Я его рассматривал.

– Ты в этот момент думал что-нибудь... или ощущал?

– Всякую чепуху, неотчетливую...

– Ты ведь дрался как бешеный... И потом, наверное, должен был отдышаться?

– Наверное.

– Тебе в тот момент не пришло в голову, что разумнее и проще всего - позвать кого-то на помощь? Матье ведь был для тебя чужим?

– Он не был для меня чужим.

– Но ты же его не знал. Ты сам так сказал, недавно.

– Я не знал его. Все вышло иначе. Он вдруг оказался передо мной, почти голый... Со своими ранами. Доверенный мне. Я просто поначалу еще сомневался.

– Гари, то, что ты рассказываешь, понять невозможно.

– Я сразу захотел его для себя. Я знал, что не имею на это права. Я даже пытался побороть такое желание. Но сперва я поволок его к себе. Через улицу. Через луг. Во двор, что за серым забором. Там у меня свое хозяйство, в сарайчике. Тиге тоже живет там.

– Кто такой Тиге?

– Самец крысы, ручной.

– Значит, там ты его и перевязал... Используя твою рубашку, его рубашку, носовые платки... Но какое ты имел право? Какую преследовал цель?
– Клаус Бренде повысил голос. Рассуждения чужого мальчика его раздражают. Но ответ он получает от Матье, приподнявшего голову:

– Это я его заставил стать моим другом, навечно. Он не хотел, отец; но я не мог больше жить без него. Без него я превратился бы в падаль. Без него я превращусь в падаль.

Клаус Бренде так и не понял, что произошло; но - примирился. Ведь и в нем хаотические чувства нередко одерживают верх над расхожими представлениями. Он любит Матье; любит по-настоящему. У его сына есть друг. Он это принимает как данность. Нежданный друг. Отец гладит Матье по волосам.

– Я должен сообщить твоей матери, что ты находишься здесь. Она, наверное, волнуется.

Гари называет директору пароходства фамилию мамы, улицу, номер дома. Тот все записывает на бумажке. Звонит в колокольчик. Входит фру Линде. Матье, уже не в первый раз, просит:

– Гари... бутылку.

– Бутылку из-под молока, фру Линде.
– Ей намекают, зачем нужен такой сосуд. Она смышленая и сразу все понимает.
– А заодно пришлите ко мне Росткьера. Ему придется еще раз съездить в город.

Вскоре является шофер. Приносит бутылку. Его просят съездить к фру Таарслунд и передать ей то-то и то-то. Что ее сын на ночь останется здесь. А завтра утром, в удобное для нее время, Клаус Бренде лично ее навестит.

– Скажите ей, что я не у подмастерья каменщика!

Никто не понял, что Гари имеет в виду.

– Да, и прихватите с собой вина. Две бутылки старого красного портвейна, три - бордо. Фру Линде вам подберет. И, пожалуйста, загляните ко мне, когда вернетесь.

Гари тем временем сует бутылку с широким горлом под одеяло.

– Меньше, чем нассала бы мышь, - говорит он озабоченно.- Ты очень страдаешь, Матье?

– Я не ощущаю себя, Гари.

Он не ощущает себя; его, вместе с жаром лихорадки, уносит все дальше; он одурманен ядовитым потоком. Только одно имя еще помню: твое, Гари. Твою руку; твои губы.

Клаус Бренде и тринадцатилетний подросток рассматривают мочу. Ничего особенного в ней не находят.

– Она пахнет болезнью, - говорит Гари. Но такое ведь не проверишь.

– Ты, наверное, страшно проголодался, Гари? Я распоряжусь: тебе что-нибудь приготовят и принесут сюда. Я же тем временем поговорю со своей женой, фру Бренде. Ты где хочешь спать? На матрасе перед кроватью? Хорошо, я скажу, чтобы тебе постелили. Ночную рубашку поищи сам, в шкафу. Ложись спать сразу же, как поешь. Я скоро вернусь. И посижу до полуночи. Потом твоя очередь -до четырех утра. Ты ведь сам вызвался. Я верю, что не заснешь...

Помощница по дому вносит поднос с едой. У Гари волчий аппетит. Он начинает заглатывать кусок за куском. Он не понимает, что в этот день расточил себя, как никогда прежде, что призвал страсть: свою пробудившуюся от сна, неведомую ему самому суть. И она откликнулась на зов. Он принес жертву, величайшую, какую мог принести: свою любовь; принес, не сознавая или не чувствуя, какое место она в нем занимает - что он сам целиком вмещается в ней вместе со всем, что представляет собой. Его жертву приняли. Ему нанесли удар по затылку. И он пока чувствует только, что оглушен, чувствует непривычную опустошенность. Его сбросили куда-то вниз, так ему кажется,-во враждебную темную яму. Он набивает брюхо, чтобы преодолеть свою слабость. Он даже отпивает красного вина, которое вообще не любит, но полный бокал которого поставили сейчас перед ним: потому что хочет скорее заснуть, хочет предаться сну, чтобы потом, отдохнув, вспомнить себя прежнего. Однако и этот крепкий сон не вернет Гари в его прошлое. Он, проснувшись, забудет, кем был накануне, и вряд ли сумеет предугадать, кем станет. Отныне он будет зримым обличьем– обличьем кого-то другого. Он сбрасывает с себя одежду, надевает ночную рубашку. На Матье не смотрит. Вот он уже лег, сраженный притупляющей все чувства усталостью. Он закрывает глаза; но ухо еще сколько-то времени бодрствует. Он слышит, как директор пароходства входит в комнату, тихо ступая по ковру, а чуть позже слышит шепот Росткьера, рассказывающего о своем визите к матери Гари. Сперва, мол, она вообще не хотела впускать чужого мужчину. Но потом, не без колебаний, все-таки приняла его - на кухне. Она была в красно-шелковом халате. Наверняка в комнате ждал клиент, думает Гари. Но ему-то какое дело? Ухо теперь тоже закрылось, запечатано воском. Пуста ли голова Гари, пусто ли сердце? Дух его, высвобожденный, пытается найти себе оправдание. Где-то в ветреной дождливой ночи, в темноте над свежевспаханным полем голос его сетует: «Кто я? Я не лепил себя. Я просто преткнулся об это препятствие: этого человека, чужого. Я его не искал» [77] .

77

Ср. Ис. 8:13-15: «Господа Саваофа - Его чтите свято, и Он - страх ваш, и Он - трепет ваш! И будет Он освящением, и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся, и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены».

Он не слышит, как мачеха Матье проскальзывает мимо него, чтобы поставить больному клизму. Он забыл про обязательство, которое недавно так самонадеянно на себя взвалил.

Врач приходит и уходит. Клаус Бренде сидит у постели сына в тени испанской ширмы. Он тоже устал. Душа его изранена. Он не хочет будить Гари. Но как только часы бьют полночь, тот соскакивает с матраса, протирает глаза и тотчас стряхивает с себя последние остатки сна. <.. .>

ФРАГМЕНТЫ И ЗАМЕТКИ К РОМАНУ Фрагмент I

Фру Ларсон поняла, что Гари изменился. Забеспокоилась. Конечно, нарастающее отчуждение между нею и сыном она отчасти объясняла трудностями переходного возраста. Но, как ей казалось, помимо этого обычного фактора был еще и другой: дурное влияние Матье. Она думала, что ее сына так или иначе соблазнили, склонив к непослушанию, всяческим излишествам, легкомысленному поведению, нечестности. В доме директора пароходства Гари испортили: так можно резюмировать суть ее опасений или недовольства. Она хотела бы прекратить встречи Гари и Матье. Но как раз это ей и не удавалось. Она постоянно подчеркивала различия между двумя друзьями, противоположность бедности и богатства. Дескать, уличный мальчишка, рожденный вне брака, и законный сын весьма состоятельного человека не могут быть равноправными товарищами. Гимназист не подходит в друзья ученику приходской школы. Матье, говорила она, намного старше, хитрее, он всегда ищет выгоды для себя. Гари для него только игрушка, о которой вспоминают «под настроение» и которую используют для каких-то мерзостей; причем игрушка отнюдь не незаменимая, так что однажды, когда она надоест, господский сыночек отбросит ее прочь. Гари, дескать, утратил всякое представление о масштабах, трезвый взгляд на жизнь, который только и помогает бедному человеку; Гари заблудился в дебрях нереального: блаженствует, как кабан в луже, упиваясь роскошествами, о которых ему и знать не пристало. Ломоть черного хлеба с маслом - это она, фру Ларсон, для сына всегда найдет. Но ведь он теперь распробовал вкус омаров, копченого лосося, икры и прочих, бог весть каких, деликатесов...