Это настигнет каждого
Шрифт:
Аббадона вздрогнул, заметив его; потом все же приблизился к уродцу и сказал:
– Это несчастье, Иеремия. Но я в нем не виноват.
На сей раз ухмыльнулся - невесело - Иеремия.
– На свете много уродов и стариков, - хрипло проговорил он, - Тебе-то на что жаловаться? Ты к таким не относишься.
– Не вижу разницы между красотой и уродством, - ответил Лейф.
– Оставь меня!
– крикнул Иеремия.
– Убирайся! Все знают, что к девкам ты равнодушен.
– Неожиданно он получил такую затрещину, что у него лопнула губа и из носа потекла кровь. Это боцман, не замеченный Лейфом и Иеремией, отреагировал на последние - услышанные им - слова юнги. Иеремия взвыл от боли.
– Свинья, - сказал боцман.
– Таким в море не место.
Аваддон, не проронив ни слова, ушел.
– Теперь судно в Копенгагене, - сказал Матье.
– И Йенс опять на берегу, - сказал Гари.
– Вероятно, он снова напьется, - сказал Матье.
– Очень может быть, ведь нельзя не выдать ему заработанные им деньги, - сказал Гари.
– Значит, его спишут с корабля, - сказал Матье.
– Разве что какая-нибудь морячка удержит его от пьянства. Да только куда ей? Нет других таких... Таких веселых, как Аваддон, и таких красивых, - сказал Гари, - И вдобавок таких простодушных - не умеющих оценить степень уродства или ущерб, причиненный старением.
– Чего ты, собственно, добивался, рассказывая мне эту длинную историю?
– неожиданно спросил Матье.
– Я уже сказал в самом начале, да и потом пару раз повторил: не исключено, что он окажется Третьим.
– Ангелом? Третьим ангелом? Пустая болтовня, Гари. Болтовня, имеющая целью оправдать что-то, о чем я еще не знаю... или затушевать... по тем или иным причинам. В твоем утверждении нет логики... Это игра краплеными картами. Ты очень отдалился от меня - больше, чем когда-либо прежде...
Гари был так напуган словами Матье, что сердце у него заколотилось, словно вот-вот выпорхнет из груди. Мгновение он не мог сдвинуться с места. Наконец, прерывисто дыша, объяснил:
– Речь все еще идет о нашей с тобой смерти. Клубки внутренностей... Я не утверждаю, что они мне противны, совсем нет... я их, наоборот, почитаю... почитаю, во всяком случае, твои внутренности... Так вот, они... как церкви на перекрестках сотворенного мира. Их форма, состоящая из завитков, нелепа... но и внушает любовь, если заключена в красивое чрево. Имеются разные степени красоты... это несомненно... и ее наивысшая форма неотразимо воздействует на меня... превращает нелепицу в пусть и сбивчивую, но непорочную мысль. Поверь мне... когда те живодеры собирались выпотрошить тебя... и уже приступили к своему грязному делу... я был таким же заблудшим быдлом, как самый безмозглый из них... ничем от них не отличался... был нисколько не жалостливее... а таким же садистом. .. или еще хуже. Но вдруг я увидел твой красивый живот... и рану в нем... и на фоне этой раны... нежную пену твоих внутренностей... немного, но достаточно, чтобы представить себе, каков ты внутри... что ты, беспомощный, целиком зависишь от своих потрохов... беспомощный кусок дерьма... и вброшенная в эти потроха смерть, ничего больше... а все же такой красивый. Поначалу я вообще не видел твоего лица. Мой взгляд не поднимался выше ребер, сосков. Но одновременно я видел и себя... именно так... как вброшенную туда смерть. Да, на мгновение я занял твое место... лежал на земле. И вдруг я стал другим: тем, кто любит. Я размахнулся и вслепую ударил кулаком...
Он опять остановился, тяжело задышал. Матье тоже не сделал следующего шага. Но и ничего не ответил.
– Мы с тобой потом пытались как-то объяснить эту случившуюся со мной перемену, определить ее суть... Но заметного результата не достигли. Поначалу мы были счастливы. Позже все в нас подчинилось другому, новому порядку. Мечты и влечения отлились в более твердые формы. Само время над нами работало. Твои раны затянулись. А мое влечение к смерти... желание, чтобы нас двоих прошила насквозь одна смертоносная стрела... не устояло перед заурядными привычками, перед повседневностью. Мы сами стали заурядными... хотя, конечно, сохранили кое-какие чудачества... Но даже чудаковатость
наша теперь умеренная. В особенности это касается меня. Матрос... и сын директора пароходства... в одной упряжке... Это непросто, приходится изобретать ритуал; но я не хочу никакого сговора между тобою и мною... никаких сексуальных привычек... ничего такого, о чем читаешь в книжках или слышишь от людей... о чем пишут на стенах писсуаров. Лежать рядом с тобой в постели, и согревать тебя, и самому согреваться - это другое. Это - не ограничение свободы, а скорее ее начало. Но дальше начала дело у нас не пошло. А ты... еще больше, чем я, мучась дурными предчувствиями... боишься меня потерять... Словно какая-то баба может сожрать меня, откусывая по кусочку снизу...– Гари... Гари...
– Матье, окликая друга, пытался прервать его речь; но ничего не достиг.
– Этот Аваддон - такое имя подходит ему больше, чем Лейф, - этот Аваддон в своей незащищенной красоте... в красе его юности светлой, как говорит Клопшток... уже заглянул, не знаю, когда именно, в бездну собственной бренной плоти, что кажется несомненным. Может, он только пубертатные годы прожил в состоянии безграничной покинутости, со всеми пытками и усладами, какие измышлял для него его господин. Может, он любил тигра... и не смел его даже погладить; или - негра, который при сексуальном общении едва его не погубил, он же не издал ни звука жалобы. Или он молился на свое отражение в зеркале, а потом, чтобы освободиться от такого рода зависимости, ударил себя ножом в лоб. Как бы то ни было, он разучился отличать красоту от уродства. Он отдался бы даже вонючему юнге Иеремии. Он способен на любые гнусности... но не на то, чтобы опомниться, вспомнив о собственной красоте... очиститься, связав свое желание нравиться со стремлением к подлинной любви. Он нечеловечески красив... и в этом смысле сравним лишь с ангелами... А внутри испорчен, как какая-нибудь дешевая тварь, как завшивевший юнга.
Гари набрал в легкие побольше воздуху, потому что прежде говорил слишком быстро, и продолжил:
– Но он хороший товарищ... Он, в меру сил, помогает каждому... я уже об этом упоминал... и работает он старательнее всех прочих. Если речь идет об опасном поручении, вызывается первым. Себя не щадит...
– Из истории, рассказанной тобой, я мало-помалу понял: ты этого человека превозносишь, изобретаешь все новые способы, чтобы выгодно осветить разные стороны его натуры... даже темные. Но почему, собственно? Чтобы предостеречь меня? Мне, дескать, не следует с ним встречаться - ты заявил это с самого начала.
– Да,- односложно подтвердил Гари.
– Но твоя речь нацелена на противоположный результат: пробудить во мне любопытство или чувственность.
– Отнюдь, - возразил Гари.
– Я пытаюсь показать тебе, что при всем своем добродушии он опасен.
– Ты назвал его Третьим. Это либо твоя нелепая выдумка, завлекающая меня в туманные дебри, либо ты в самом деле поставил на карту что-то серьезное. И в таком случае для тебя это неизбежность, а для меня - мое моральное право: использовать Третьего, чтобы довести наши с тобой абсурдные отношения до еще большего абсурда.
– Но как раз этого я и боюсь, - сказал Гари.
– Должен ли я поверить, что ты ревнуешь?
– Скорее, испытываю предчувствие ревности.
– А моя душа, ты полагаешь, иссохла?
– Матье больше не владел собой.
– Моя ревность - только мыльный пузырь? У меня что, нет права на такого рода внутренние безумства, химеры? Вы с ним служите на одном судне. В любой момент с вами может случиться то, что случилось между ним и Йенсом. Думаешь, меня это не касается?
– Я сплю в отдельной каюте, - сказал Гари очень спокойно, будто его устами говорила сама разумность.
– Уже два года: так распорядился твой отец... Возможно, ради тебя...
– Он умный человек, - сказал Матье, - и заботливый. Он меня даже по-своему любит, хоть и не одобряет моего образа жизни. Но Аваддон может заглянуть в твою дверь по ошибке.
– Я всегда перед тем как лечь спать запираю дверь, - сказал Гари.
– Однажды ты можешь забыть ее запереть, - сказал Матье,- или Аваддон проникнет в каюту в твое отсутствие. Вдруг ты ему нравишься... Он мог бы спрятаться там. Он мог бы даже, как ангельское существо... как Третий... Если он и вправду Третий...