Это время

"Подступала поэма..."

Подступала поэма. Она изводила меня. То манила доступностью легкой, а то — не давалась. Подступала поэма. Звучать начинала, дразня. А потом за границами голоса вдруг оставалась… Если я уезжал, то она меня честно ждала, терпеливо ждала на ступенях у самого дома. Подступала поэма. Невнятной и точной была. Сумасшедшей и невозмутимой. Жестокой и доброй… А однажды приснилось мне: я нахожусь на посту. И ночная дорога, как пеной, туманом закрыта. Вдруг почувствовал я, как приходит в мою немоту ощущение ритма, звенящая яростность ритма! Этим медленным ритмом я был, будто льдами, затерт. Он во мне тяжело нарастал, колыхаясь и зрея… — Кто идет? — — закричал я. — Стой! — Кто идет?.. И услышал спокойный ответ: — Время.

"Не навреди, эскулап..."

Не навреди, эскулап, истомленному хворью, не запятнай равнодушьем стерильный халат. Совесть твоя да наполнится страстью живою! Да не останется фразою твой Гиппократ! Пусть эта клятва продолжится в дне заоконном, пусть возле самого сердца забьется в груди. Необходимостью станет. И станет законом: «Не навреди, человек, человеку. Не навреди!» Остановись и прислушайся к странному грому, этот большой и забывчивый век огляди. Женщине, хлебному колосу, шару Земному — даже во славу, даже во имя — не навреди! Не навреди, человек, ни березе, ни морю, влажной тропинке и птице, летящей во тьму. Вместе со всею своею немыслимой мощыо не навреди ненароком себе самому… Не обольщайся цифирью немедленных выгод, реки корежить и горы срывать погоди. Вместо того, чтоб, не думая, что-то воздвигнуть, лучше остынь и подумай. Не навреди… Я понимаю размах озорного азарта, силу твою понимаю, но, как ни крути, если ты веришь, что жизнь не окончится завтра собственным внукам и правнукам не навреди! Не навреди и сегодняшним детям и листьям. И, оставаясь достойным пути своего, не навреди никому — ни далеким, ни близким. Близким — особенно. Это ведь проще всего.

ВЕТЕРАНЫ В ШКОЛЕ

Встречает ветеранов музыка. Всем пенсиям наперекор, они ведут «Уроки мужества» в обычных классах средних школ… Вновь — танки! Снова грохот дизельный. Блиндаж в обугленном леске. И друг — еще живой, единственный! — лишь капля крови на виске… А в классе время перепутано. А в классе тихо и светло. И смотрит ветеран, как будто бы жалеет, что оно прошло — то побежденное отчаянье, тот пулеметный перестук. И сон в снегу. И грязи чавканье. И — никаких тебе простуд!.. Там небо от разрывов морщилось, смертельная кружилась мгла… Но там была еще и молодость. Прекрасной молодость была!

О XЛЕБЕ

Ему, шумящему кругом, стать может на ветру упругом и дождь — то другом, то врагом, и солнце, то врагом, то другом. Он — хлеб, Забота всей страны. Еженедельно. Ежечасно. Пред ним — огромным— все равны. Ему — живому — все подвластно. За ним — года, за ним — века. Он — хлеб. Бессонница народа. О нем — решения ЦК. О нем — раздумья хлебороба… И сон не в сон, и синь не в синь, и на подъемах стонут ЗИЛы. И кажется, что нету сил! Но всё-таки приходят силы!.. Зато просторней жизнь сама и ярче свет ее высокий, когда течет он в закрома — хлеб выстраданный. Хлеб весомый!.. …Будет под этим задумчивым небом спелая осень шагать по земле. Вечное солнце горячего хлеба да воссияет на каждом столе!

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЧАСТНИК

В суете равнодушных, на глазах безучастных, уставая от мыслей, забот и зевот, рядом с нами живет государственный частник. И — пора бы признаться — неплохо живет. Он в щеках округлился, он в бедрах раздался. И как будто давая уроки судьбе, он повсюду (конечно, за счет государства!) проповедует принцип: «Ты — мне, я — тебе…» Он — на службе. Но только, плюя на законы, может он, подчиняясь себе самому, не достроить завод, не отправить вагоны, если это не выгодно лично ему! Он стремится урвать. Он доходы считает. Потому, презирая и меру, и такт, он за так разговаривать с вами не станет, не подпишет «за так», не поможет «за так»! Он сопит и ловчит, грезит и маракует, строит новые планы, глотая слюну. Oн своими обязанностями торгует! Широко и талантливо грабит страну! В институтах, на стройках, в совхозах и трестах, запасая себе и на нынче, и впрок, он блюдет неприступность своих интересов, с государства взимая немалый налог! О, прочнейшая вязь отношений особых, потаенных путей, где не сыщешь следов! Круговая порука невзрачных подсобок, величавых приемных и черных ходов!.. Стань, страна, для хапуг неродной и недоброй! Стань железной, как твой знаменитый Урал! Поспеши! Поспеши обязательно, чтобы государственный частник тебя не сожрал.

ВЕДИТЕ ДНЕВНИКИ

Есть толк в корявых строчках, законам вопреки… Ведите дневники на самых главных стройках! Пусть эта блажь в судьбе вам будет наказаньем. Но о самих себе должны сказать вы сами!.. В горах и у реки, в болотах и пустыне ведите дневники, не думая о стиле. От городов вдали, равняя слово к слову, ведите, как вели дорогу к Самотлору… Нельзя повременить. Усталость не кляните. Ведите эту нить, не обрывайте нити!.. На просеке лесной, где каждый пень — как бивень, сражается с сосной безусый рыжий Пимен. Он должен торопиться. Он плачет от мошки… Не дрейфьте, летописцы,— ведите дневники. В блокнотике простом. Без выдумки и позы… Когда-нибудь потом, потом, намного позже слова, как хлеб, взойдут спокойно и бессмертно. Они приобретут всесилье Документа. И будет вечной связь… Перешагнув пороги,— усталый и негромкий не смолкнет голос ваш.

БАЙКАЛЬСКАЯ БАЛЛАДА

Их напрасно весь день искали. Вдалеке от привычных дорог катерок посадило на камни. Уходил на дно катерок. Экипаж катерочка — четверо, да еще пассажирка одна… Видно, так судьбою начертано, что вода чересчур холодна. Знали все (зачем утешаться и надеяться на чудеса?) — в этом климате можно держаться на поверхности полчаса, а потом… Да ну его к черту! Все равно не спасется никто… Капитан взглянул на девчонку: — Парни, ей-то это за что?! Мы пожили не так уж мало, а она всего ничего… Но ведь есть на катере мачта! Это ж — лодка на одного!.. И не надо, сестренка, плакать,,. Мы немножко обманем смерть… А она: — Не умею плавать…— Он: — Тебе и не надо уметь!.. Мы привяжем тебя, спеленаем — не утонешь во веки веков… Только ты постарайся, родная, доплыви за нас, мужиков. Может, холод взять не успеет… В общем, кончим этот базар! Передашь наши письма на берег. Приготовься. Я все сказал… …Первый написал коротко: «Извини за почерк — холодно. Извини за кляксы — мокро. Так и потонуть можно. Если не придет к нам спасенье, выйди замуж. Твой Сеня…» А второй на лоб сдвинул шапку. Передал письмо. Ножкой шаркнул. А в письме: «Натаха! Рыдать погоди! Слезы неполезны для красавицы… Мы еще поплаваем! Все впереди! Все впереди, кроме задницы…» Третий к рубке вздыбленной плечом привалился, шевелил губами — широк да невезуч. То ли — матерился, то ли — молился, то ли — что-то важное учил наизусть. «Бывшая жена моя, кончай свою дележку — простыни-подушки, чашки-сапоги… Сбереги Алешку! Алешку. Алешку. Сбереги мне сына. Алешку сбереги… Знаю, что меня ты любила понарошку. Но теперь — хоть мертвому! — перечить не моги: сбереги Алешку. Алешку. Алешку» Я тебя прощаю, Алешку сбереги!..» А четвертый буркнул нехотя: — Некому писать!.. Да и — некогда… …Письма спрятаны в целлофане. (Лица мокрые, будто в крови.) Помолчали. Поцеловали. И сказали глухо: — Живи…— Подступившие слезы вытерши, привязали, сказали: — Выдержи…— Оттолкнули, сказали: — Выплыви…— И смотрели вслед, пока видели… И плыла она по Байкалу. И кричала, сходя с ума! То ль — от гибели убегала, то ли — к гибели шла сама. Паутинка ее дыханья обрывалась у самого рта. И накатывалась, громыхая, фиолетовая темнота! И давили чужие письма. И волна как ожог была… Почтальонша, самоубийца — все плыла она, все плыла. Все качалась под ветром отчаянным, ослепительным, низовым… И была она Чрезвычайным Полномочным Послом к живым! Долгим эхом, посмертным жестом, вдовьим стоном на много дней… …А потом вертолетный прожектор, чуть качаясь, повис над ней.

"Охота! Настала охота!.."

Охота! Настала охота!.. Раздолье неравной игры. Забава. Мужская работа еще с допещерной поры, В душе, оглушенной азартом, почти что звериный инстинкт!.. Как лихо над озером завтра веселая дробь засвистит! Какая потеха начнется! Какая удача придет!.. И лес от удара качнется. И лось на колени падет. И будут кровавые перья беспомощно плыть по реке… И станет сплошным нетерпеньем двустволка в счастливой руке!.. Эгей, сапоги-скороходы! Догнать! обнаружить! добыть!.. Как все-таки людям охота однажды кого-то убить.

"Хочу, чтоб в пожизненной теореме..."

В. Коротичу

Хочу, чтоб в пожизненной теореме доказано было судьбой и строкою: я жил в эту пору. Жил в это время. В это. А не в какое другое. Всходили знамена его и знаменья. Пылали проклятья его и скрижали… Наверно, мы все-таки что-то сумели. Наверно, мы всё-таки что-то сказали… Проходит по ельнику зыбь ветровая… А память, людей оставляя в покое, рубцуясь и вроде бы заживая,— болит к непогоде, болит к непогоде.

МОДА

Из объятий моды не уйдешь, не вырвешься. Мир заштамповался! он сошел с ума! Это — наказание, это — вроде вируса: модные лекарства, брюки и дома. Стали вдруг похожими центры и окраины, сумрачные будни, грохоты торжеств… Женщина экранная волосы поправила,— все земные женщины повторили жест… Ты танцуешь бодро то, что мир танцует, и покорно носишь то, что носит он. Мода отвергает, мода указует, шепчет и подсказывает с четырех сторон. Обладает мода силою убойной. Украшает время. Ослабляет боль. Ты по телевизору смотришь матч футбольный, и сидит полмира рядышком с тобой! И какая разница, грек ты иль испанец, финн или малаец, серб или индус! Есть еще различия в отпечатках пальцев, нет почти различий в отпечатках душ! Все твои желания модой предусмотрены, превратилась мода в Книгу Бытия… Хорошо, что есть еще женщина немодная. Милая. Усталая. Навсегда моя.

ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР

— Снова дралась во дворе?.. — Aга! Мама, но я не плакала!.. Вырасту — выучусь на моряка. Я уже в ванне плавала!.. — Боже, не девочка, а беда! сил моих больше нету… — Мама, а вырасту я когда?.. — Вырастешь! Ешь котлету… — Мама, купим живого коня?.. — Коня?! Да что ж это делается?.. — Мама, а в летчики примут меня?.. Примут. Куда они денутся?! Ты же из каждого, сатана, душу сумеешь вытрясти!.. — Мама, а правда, что будет война и я не успею вырасти?..