Это застряло в памяти

слова были плохо слышны, их заглушал хохот. Молодёжь начинала хохотать, а песня была длинная:

Домой приду под самый ужин, кому нуженС одной оторватой ногой.Жене своей такой не нужен, ой, не нужен,Умоюсь горькою слезой.Построю хату вдоль деревни восемь на семьИ буду водкой торговать.А вы, друзья, не забывайте Афанасия восемь на семь,Ходите чаще выпивать.

– Музыка моя, слова народные, – посмеивался Дорофеич.

Музыка, правда, не улавливалась, это был речитатив с коротким энергичным аккордом в конце каждой фразы. Дорофеич всегда чувствовал, когда пришла пора развеселить компанию, и это у него получалось.

Дорофеич попоёт, попоёт и покурит. И концерт продолжается. Часто в финале затевали танцы. Тогда он наигрывал кадриль, барыню, польку, старые вальсы и танго. От топота ног пыль поднималась на пустыре столбом. Лёля с балкона третьего этажа, сидя на ящике с песком из хозяйства мужа, наблюдала весь концерт до конца, до темноты. Вот это жизнь, с восторгом думала она, и прямо под носом, на задворках серого, респектабельного, мрачного дома, в котором она теперь жила…

Молодёжь к тому времени расходилась, хозяйки вслед за ними, мужчины задерживались. Над столом зажигали лампочку, висевшую на проводе, протянутом от барака к старому тополю в середине двора. Мужчины оставались играть в карты. Уходя, на ночь лампочку вывинчивали и брали с собой. Лёле запомнились немногие. Только заприметила тогда, при дневном свете, что было несколько красивых женщин с усталыми лицами, и как песни меняли их, смягчали их черты, убирали суровость, как они молодели, хорошели. Мужчины были обычные работяги, среди них немало выпивох с опухшими, землистого цвета физиономиями, но простодушными, не суровыми. На женщин смотреть было интереснее. Они умели радоваться короткой передышке от тяжких трудов и плясали весело и задорно, от души. Обычно после субботнего концерта воскресные сборища обходились без песен. Мужчины, плотно с утра позавтракав с поллитровкой, до вечера спали. Женщины занимались уборкой и стиркой, бегали в магазин, готовили еду на неделю. Под вечер выходили мужчины и стучали костяшками или резались в карты. Иногда во время игры случались ссоры, чуть ли не доходило до драк, но драчунов всем миром успокаивали, мужчины расходились по домам. К понедельнику всем надо было выспаться. Рабочий день обитателей барака начинался, когда жильцы серого дома, в котором жила семья Лёлиного мужа, ещё спали.

Дорофеич для Лёли был, пожалуй, самой загадочной фигурой. Она много слышала о жителях барака от тёти Пани, но Дорофеич был единственным в своём роде. Лёля считала его философом. Он любил сидеть один под тополем во дворе, покуривать и о чём-то думать. Или читал толстую старинную книгу в кожаном переплёте с пожелтевшими страницами и с пометками на полях. Тётя Паня однажды сказала Лёле потихоньку, что это Библия, Ветхий и Новый Завет. Он читал её, открывая в разных местах, видимо, искал ответ на вопросы, которые мучили его именно в тот момент. Лоб его прорезала глубокая морщина, рот был плотно сжат. Мужички приставали к нему с вопросами, пытаясь выведать, о чём он так сосредоточенно и подолгу размышляет. Он только бурчал в ответ.

– Дорофеич, ты в Бога веришь?

– А ты нет? Ну и дурак!

– Дорофеич, а чего ты на выборы не ходишь?

– Кого выбирать? Я тех людей не знаю. Агитаторам надо, пусть ко мне сами придут, растолкуют.

– Дорофеич, а чего ты на демонстрации не ходишь?

– На костылях, что ли? И на своих двоих не ходил бы.

– Дорофеич, а чего ты газеты не выписываешь?

– Зачем чужими словами голову забивать? Я своим умом живу.

– Скучный ты сегодня, Дорофеич. Выпить не хочешь? Полегчает.

– Будет желание – выпью. Чего зря продукт переводить.

И ещё Лёля знала, что Дорофеич кормит бездомных собак. Не брезгуя, собирает объедки по «квартирам» и носит в плошках на задворки, где помойка. Там же он смастерил будки. В барак пускать собак было категорически запрещено.

Лёля стояла и вспоминала. Встреча с Зинулей неожиданно вызвала из памяти прошлое, давно пережитое. Вернулись старые укоры совести. Ведь после побега из семьи мужа она постаралась всё забыть. И тётю Паню, и Коленьку, и Зинулю, и Дорофеича, и всех-всех… Она чему-то улыбалась, но глаза у неё были на мокром месте. Лёля вытерла от слёз щёки, выждала ещё немного и медленно направилась к подземке. Ей очень не хотелось столкнуться с Зинулей ещё раз.

II

Как получилось, что Лёлю занесло на Метростроевскую, в замужество, о котором потом не хотелось вспоминать? Произошло это очень постепенно, можно сказать, как-то незаметно.

Она поступила в Институт иностранных языков на педагогический факультет. На дневное отделение не прошла, попала на вечернее. Справку о том, что она работает курьером в редакции толстого журнала, ей обеспечил отец. Она изредка приносила ему из редакции материалы и потом относила их обратно с его редактурой и записками. Времени было много, но надо было успевать и в кино, и на выставки, и на молодёжные вечера в клубах и в других институтах. Студенческая жизнь захватила её. Друзья и подруги детства разбрелись кто куда и редко встречались. Зато в группе у Лёли появились две новые подружки и общий приятель Яшка. В него никто из них не был влюблён, он был их «подружкой», ни к кому не проявлял особого внимания. Худенький мальчик невысокого роста, стригся, как школьник, почти наголо, оставляя впереди косой чубчик, падавший на лоб. Был похож на юного пионера.

Яшка не прошёл по баллам на переводческий факультет, и его по блату временно пристроили на вечернее отделение педагогического. С перспективой: если он сдаст все зачёты и экзамены на отлично, его переведут на переводческий. В армию идти было рано, ему и семнадцати не исполнилось. С медалью школу закончить не получилось, гуманитария подвела математика. Он хорошо учился, лучше всех в группе, вообще был способный. А девчонки – средних способностей, зато весёленькие. Яшке с ними было легко. Они вместе готовились к зачётам и экзаменам, ходили в кино, на выставки, студенческие вечера, зимой встречались на катке. И так сдружились, что и по воскресеньям не расставались, собирались у кого-нибудь дома, играли в карты, в дурака, и в лото. Но чаще собирались у Яшки. Он жил в центре, в трёхкомнатной квартире. В доме, где проживали высокие военные чины с семьями. Отец Яшки, тоже военный, полковник, погиб после войны во время ликвидации диверсии, а где и когда – Яшка не рассказывал, и девочки, понятно, не спрашивали. Яшкина мама была миловидная, тихая женщина. Его младшая сестра ещё училась в школе.

Поначалу встречи у мальчика из группы беспокоили Лёлину маму. Они сходились у него дома поздно вечером, около девяти, и проводили там ночь. Это было обычно под воскресенье. Лёля объясняла, что они готовятся к очередному зачёту или к экзаменам, что ночью им никто не мешает и мама Яшки ничего не имеет против. Что-то в этом роде и Лёлины подружки плели своим родителям. Лёлина мама знала всех друзей дочери, Яшка опасений не вызывал, но её тревожил вопрос: почему ночью, а не в воскресенье днём?

Как-то она в отсутствие Лёли вытащила из её тетрадки бумажку с номером Яшкиного телефона и позвонила его маме. Та приветливо, спокойным голосом объяснила, что дети всю ночь занимаются, что она заваривает им чай в двух термосах, ставит бублики и конфетки, делает бутерброды. Словом, уверила её, что всё прилично, она за этим следит и что совершенно не стоит беспокоиться.

Знала Яшкина мама или нет, но у «детей» была своя жгучая тайна. Да и откуда ей было знать, ведь она с дочкой спала в дальней комнате, бывшей супружеской спальне. За стеной находилась столовая, где они раскладывали на обеденном столе учебники и тетради, и рассаживались якобы заниматься, и где уже красовались термосы с горячим чаем и всякие угощения. Из столовой стеклянная дверь вела в Яшкину комнату, бывший кабинет отца. В этой комнате стоял большой книжный шкаф, у окна тоже большой письменный стол, а у стены напротив окна два креслица и солидный кожаный диван, на котором спал Яшка. Но главное, для них заветное – на столе возвышался очень большой немецкий радиоприёмник «Командор» с зелёным глазом, а сверху, под крышкой, вдобавок был проигрыватель. В нижних тумбах письменного стола стоймя выстроились пластинки, много пластинок, старые, довоенные в большинстве своём, и много трофейных, заграничных. Вообще вся мебель в квартире была вывезена из Германии после войны. Тяжёлая, полированная, прочная. Но приёмник, да ещё с проигрывателем! Загляденье! А звук – объёмный, глубокий. Наполнял всю комнату. Изобразив какое-то время серьёзные занятия, для вида записав что-то в тетрадках, дождавшись, когда в спальне у матери всё смолкнет, Яшка засекал время, и «дети» опрометью кидались в его комнату. Яшка включал приёмник, и начиналось! Звучали джазовые позывные, и сквозь шорохи и потрескивание в эфире бодрый мужской голос произносил: «This is the Voice of America, coming to you…» [1] Они вскакивали с дивана и пускались в пляс – рок, буги-вуги, блюз, безумные, на ходу придуманные танцы! Общий восторг! Настоящий джаз! Новые слова, новые имена! Диззи Гиллеспи, Дюк Эллингтон, Луи Армстронг, Бинг Кросби, Чарли Паркер, Элла Фицджеральд, Дорис Дэй… Яшка чуть убавлял звук, но музыку никто не мог слышать: двери он плотно закрывал, одна стена выходила на лестничную клетку, вторая граничила с подворотней, внизу было фотоателье (их квартира находилась на втором этаже), наверху никто не жил, хозяин квартиры работал за границей. Это была их тайна, про их пляски под джаз никто не знал. Лёля думала: узнай об их ночных танцах под «Голос Америки» её родители – упали бы в обморок. Понятно, в группе, в институте никто не должен был знать. Низкопоклонство перед Западом, космополитизм! Все уши на лекциях по общественным наукам прожужжали. И они молчали как партизаны. Рок они танцевать не умели, лишь повторяли движения, подсмотренные на вечерах в институтах, где учились студенты из Болгарии, Польши, Чехословакии. Зато быстро усвоили имена звёзд американского джаза, знаменитых трубачей, саксофонистов, певцов и певиц. А мелодии! У Яшки был потрясающий слух, он даже подпевал певцам. Балдел от блюзов. Он меньше танцевал, больше слушал и комментировал. От него они узнавали, откуда джаз произошёл, его историю, что такое «свинг», у кого из трубачей золотая труба, кто какие премии получил. Когда программа заканчивалась, он включал проигрыватель. От отца ему достались пластинки с записями редких концертов наших джазменов – Цфасмана, Утёсова, Эдди Рознера. И старые: Собинова, Барсовой, Обуховой, Вадима Козина. Танцевать уже не было сил, сидели и слушали и под музыку начинали клевать носом. К четырём утра компания смаривалась. Яшка укладывался спать на ковре под старым пальтецом, головой на диванной подушке. Девочки втроём на диване, поверх покрывала, под пледом. Засыпали мгновенно. В восемь их будил Яшкин будильник, они наскоро умывались, допивали чай, доедали остатки угощений и разъезжались по домам. Яшка переходил на диван досыпать.

1

Это «Голос Америки». Приглашаем… (англ.)

Однажды Лёля невзначай проговорилась родителям, что они у Яшки слушали джаз по «Голосу Америки». Родители в обморок не упали. Папа сказал, что наш джаз не хуже, и у нас есть великолепные музыканты этого жанра. А мама сухо спросила, хватило ли у них ума не трепаться в институте.

К весенним экзаменам готовились серьёзно, сессию сдали, Яшка лучше всех. На лето разъехались на дачи, кто куда. В конце июля, не сговариваясь, вернулись в Москву – не могли пропустить такое событие, как Международный фестиваль молодёжи и студентов. Яшку зачислили на переводческий и прикрепили к группе из Канады. Но он не забывал девочек, провёл их на стадион на открытие и ещё раза два на концерты молодых музыкантов из Кубы и Ганы. Только было грустно, что на втором курсе его с ними не будет. Когда начался учебный год, оказалось, что одна из подруг выбыла из института. Её мама объяснила по телефону, что дочь вышла замуж и уехала с мужем в Германию, куда её мужа направили по работе. Лёля осталась только с одной подругой. Второй год обучения был сложнее, пришлось реже встречаться. Раз или два выбрались в кино и на каток. С Яшкой иногда созванивались, но он был поглощён учёбой и говорил с ними как из другого мира. И они от него отстали. Подружка тоже стала где-то пропадать, а к весне объявила, что у неё завёлся жених и она всерьёз задумала выйти за него замуж. Её суженый, молодой инженер, окончивший строительный институт, стал заезжать за ней в институт после занятий. Он приезжал с приятелем на старом «Москвиче», видавшем виды, пропахшем бензином так, что надо было держать окна открытыми, иначе можно было угореть. Машина принадлежала его другу, долговязому молодому человеку, несколько лет назад окончившему тот же институт. Машина была похожа на букашку, и забавно было смотреть, как долговязый приятель, буквально складываясь пополам, в неё влезает. «Москвич» свой он, естественно, называл «Антилопа-Гну». Они всегда захватывали Лёлю с собой и любезно довозили её до дому.