Этюд с натуры

Пора было вставать, но Глотов медлил, спешить в министерство нет надобности, суббота, а чем занять выходной — не знал. Знакомых в Москве не имел, слоняться по городу в толпе приятного мало, да и не любил толчею. Однако и сидеть в гостинице поднадоело, неделю в командировке. Глотов с досадой представил маету одиночества, он не привык попусту тратить время, и обилие такового теперь угнетало.

Валяться в постели, глазеть на экран телевизора, запершись в номере, конечно, тоска смертная. «В Третьяковку, может, съездить? Не заглядывал со студенческих лет, — подумал Глотов и даже приободрился. — Впрямь неплохая идея — вместо того чтобы блуждать по улицам и тупикам, посмотрит картины. Столько годков пролетело…»

В Москву он приехал тогда после второго курса, увлекался фотографией, не побывать в Третьяковке после Русского музея и Эрмитажа было грешно.

До сих пор хранятся в семейном альбоме фотографии картин Васнецова, Сурикова, Крамского. Старшая дочь попросила купить альбом да и наклеила уголками фотокарточки, какие хранились в коробке из-под обуви. Поразила Глотова в Третьяковке картина Иванова «Явление Христа народу» размерами холста и тем, как написаны фигуры. А еще полотно Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Даже страх сковал, словно сам невольный свидетель случившегося в государственных покоях. Обезумевший царь, только что ударивший тяжелым посохом сына, упавший перед умирающим на колени, поднял тяжелеющее тело царевича, прижимает к себе в ужасе, целует сына в голову и, зажимая рукой рану, пытается остановить льющуюся кровь.

Мало понимающий в живописи, в общем далекий от нее, Глотов тогда был ошеломлен и подавлен запечатленным отчаянием отца, свершившего в приступе гнева зло, осознающего непоправимость содеянного. Смотрел и не мог оторвать взор от того, как слабеющей рукой сын утешает родителя, доверчиво склонил голову ему на грудь, прощает… И лужица крови на ковре…

Захотелось посмотреть на полотна столько лет спустя, интересно даже стало: какое пробудят ощущение? Может, останется равнодушным, пройдет мимо — с возрастом притупляется восприятие, охладевают чувства. То, что волновало прежде, кажется незначимым и пустым, не вызывает восторга и удивления. Жизнь помяла изрядно, верно, научила трезвости и расчету. К сорока годам понял Глотов, что мир нельзя перевернуть, надо принять его таким, как он есть, либо взорвать. Переворачивать мир он не собирался, но и подводить черту рано: дочек обязан поставить на ноги, замуж выдать.

В командировку Глотов напросился. Ехать в Москву должен был другой сотрудник, но Владимир пошел к начальнику отдела и заявил, что поедет сам.

— Ты сектор оголяешь! — ответил начальник отдела. — На кой ляд тебе переться?

— Отпусти, войди в положение.

— Какое еще положение? Конец квартала на носу, а он выпендривается. Прогуляться, видишь ли, надумал.

— Отпусти, прошу тебя…

Начальник видел, что с Глотовым происходит что-то неладное, лезть в душу не решился и уступил:

— Катись к чертовой матери!

Надо сказать, охотников ехать в столицу было нелегко сыскать. На суточные там не проживешь, доплачиваешь из своего кармана. И бегать по министерским кабинетам, высиживать в приемных радости мало. Иное дело, когда посылают к заказчику — на вокзале тебя встретят, о гостинице позаботятся. В Москве ты проситель и горемыка, кланяешься и выпрашиваешь необходимое объединению, а у заказчика — хозяин положения. Волен согласиться с мнением, пойти навстречу, вправе и отвергнуть, указав на загруженность, изменившуюся ситуацию. Вот почему просьбе Глотова даже обрадовались в отделе, пусть едет на здоровье.

Поездка Глотову была тоже в радость. Обстановка в доме для него становилась невыносимой, он задыхался в стенах квартиры, готов был уйти куда глаза глядят, только бы не видеться с женой. Самое постыдное — ложиться с ней в одну кровать. Разругается, дверью трахнет, а деваться некуда, не на лестнице же ночевать: в одной комнате дети, в другой — он с Мариной. Себя презирает, ее ненавидит, а спать приходится под одним одеялом.

На работе Глотов забывался, чувствовал свою необходимость. Он охотно всем помогал, убеждал в прогрессивности новых технологий, которые внедрял отдел в цехах. И ему верили, потому что не только теоретически знал производство и сборку машин для выпуска химических волокон — собственными руками прежде собирал их электрическую часть, каждый узел мог разобрать и собрать с закрытыми глазами.

Уходил в конце дня из отдела в добром расположении духа. Ехал в метро, строил планы на завтра, но выходил на своей станции и настроение портилось. Представлял, как встретит жена — поблекший от стирки ситцевый халат тесноват и оттеняет располневшую фигуру, выпирающий живот, — и пробуждалось глухое недовольство, рождалась раздражительность.

Повторилось все точь-в-точь и в последний раз, когда они поссорились. Встречаться с женой не хотелось. Глотов долго сидел в скверике, раздумывал, проклиная судьбу. Как-то складывалось у него все неудачно. Пока учился на вечернем отделении Политехнического института, бедовал, во всем себя ограничивал. Он любил природу, мечтал съездить на Кавказ, а город не отпускал, затягивал водоворотом однообразных будней, безденежьем. Другие могли плюнуть и порвать с надоевшим укладом, сменить профессию или бродяжничать. Глотов не мог этого сделать, — обязан был кормить семью, тянул лямку и переставал замечать течение жизни, но потом словно просыпался, осознавал тусклость своего бытия, метался как затравленный до тех пор, пока озлобленность на мир, на удачливость других не сменилась жалостью к себе.

Странно получалось: он подал заявление в партию, а его однокурсник, с которым Глотов работал теперь в одном отделе, был изгнан с позором, так как написал заявление о выезде в США. Через два года Глотов стал заведовать сектором, а имя однокурсника всплыло в деловых бумагах: он был ведущим конструктором одной из зарубежных фирм, отвечал за сильфоны, которые столько лет не шли в объединении, от них отказались, а теперь покупали на валюту у человека, презираемого прежде. Нынче перед ним стелились в министерстве, а на заводе о нем только и говорили с завистью: мол, богат, удачно женился.

Глотов ломал голову над подобными несообразностями и под конец смирился с тем, что он обыкновенный и не оригинальный человек и не сможет ни подняться высоко, чтобы оказаться хозяином положения, ни упасть низко. Примирился со словами Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».

Разбередив душу, Глотов поднялся со скамьи и направился к своему дому. Поднялся на этаж, открыл дверь квартиры, молча снял плащ.

— Ужинать будешь? — спросила жена, появившись в прихожей.

Он промолчал, зная наперед, что сейчас Марина поинтересуется: чай будет пить или кофе? Не раз предупреждал, чтобы наливала по своему усмотрению, не столь уж избалован.

— Чай будешь пить или кофе?

Взглянул на жену неприязненно, бросилась в глаза родинка на шее под пухлым подбородком: темная горошина, а на ней волоски. Выщипывала их украдкой, но тут, видно, проглядела. Прежде он любил целовать то место, где родинка. Нравилось и Марине, говорила, что от прикосновения губ у нее даже мурашки по телу пробегают. Но теперь эти волоски вызывали раздражение. Глотов чувствовал, что малейшая неосторожность со стороны жены — и он сорвется, наговорит гадости. Не тюха перед ней, а здоровый мужчина, полный сил и желаний, должна в конце концов понимать и следить за собой. Ему хочется видеть рядом красивую женщину, которая волновала бы и манила, а не расхаживала квашня квашней. Опустилась, раздобрела, лицо одутловатое. И ведь недурна. Подведи брови, прическу сделай, живот подтяни…

— Тебе чай или кофе? — переспросила Марина.

— Чай и кофе! Сколько повторять! Жаль кофе — ставь чай.

— Не жалко. Знать хочу, что больше по вкусу.

— Какой я, оказывается, избалованный. Привести себя в порядок могла бы? Ходишь, как…

— Только с работы, расслабилась немного…

— Посмотри на себя в зеркало, обабилась до предела. В дверь не пролезешь скоро.

— Виновата разве? И ем мало, по вечерам чай разве попью без сахара, а полнею…

— Бегать надо, зарядкой перестала заниматься.